Татьяна Бернякович «Криминальная яичница» (из сборника «Родина моей души»)

В приснопамятные пятидесятые годы планом на сдачу сель­хозпродуктов облагался каждый двор: молоко, яйца, шерсть, кожи — все обязан был сдать крестьянин с личного подворья. Того, что он вкалывал от зари до зари за палочки-трудодни, видимо было мало. Занозистые, голосистые бабы насочиняли в те годы сотни частушек про план, особенно много о сдаче яиц государству. Как понимаете, тема благодатная.

Деревенская трагикомедия под названием «выполнение плана по яйцам» у меня и сейчас стоит перед глазами.

* * *

По улице, опаско колыхаясь на колдобинах, ползет телега, уставленная корзинами, рядом — с тетрадкой и карандашом, зато­ченным с дух концов, молоденькая Райка — секретарша, а впе­реди, как ищейка, вертя головой влево-вправо — учетчик Хатушенской бригады Окумец. Он лично заходит в сарай и считает куриц, если хозяйка пытается слукавить и выговорить себе «льгу» — отсрочку сдачи яиц. Бабы-язвы назвали его незавидную должность «шшупальшик». Но Окумец как видно не тяготится ею, в смысле должностью.

А сам предсель совета — Савельич, грузный пожилой муж­чина, свесив «родную» ногу, со страдальчески отсутствующим лицом, правит лошадью. У него такой вид, будто ко всей этой кото- васии он не имеет никакого отношения, просто болит зуб.

Савельич возглавляет «процессию» сборщиков, когда «горит» план по заготовке. А «горит» он почти всегда. И вот, уложив костыли в телегу, вынужден он лично участвовать в этой постыдной операции. Савельича в деревне очень уважают и когда могут, стара­ются выручить, он это знает. А вот когда невмочь всем, происходят разные непредвиденные истории. Вот как сегодня — не задался день у заготовителей.

* * *

Учетчик, опережая всех, заскакивает во двор, когда Сидоровна сечет тяпкой бурашник поросятам. Радости его появление видать не вызвало.

• Ну и што? Што вы опять шляетесь по дворам, покою от вас нету! — с ходу вместо здрасте, пошла в контратаку хозяйка, отряхивая зеленку с рук, — какие щас битки, хто вам их нанес, петух што ли?!
• А ты горло-то не дери, вон, сколько курей у дворе! — пари­ровал учетчик.
• Ды они порасквохтались все, вынь шары из пол-литра! Конец же июнь-месяца, или ты благой, в деревне уже не живешь боле, не знаешь?
• А вот я щас гляну, как они расквохтались, брехать вы все мастера! — и с этими словами Окумец шагнул к сараю.
• А вот тах-та расквохтались! — шагнула поперек дороги учетчику Сидоровна. Резко, не глядя, нагнулась куда-то вбок, схва­тила подвернувшуюся квочку за крыло и маханула ею по морде опешившего мужика.

Курица, отброшенная в сторону, обморочно кудахтнула и метнулась в сарай.

• Ах ты, зараза! — отскочив, заблажил Окумец, — я ж при исполнении, гада ты такая! Я ж тебя засужу за фулюганство! Я ж.
• А ты, што, пряников от ей ждал? У ей же трое на руках, ды без мужика, — охладил его пыл Савельич, со спартанским спо­койствием наблюдавший этот цирк, тяжело опираясь на плетень, — хорошо, што — квощкой, а кабы тяпкой.

И, сутулясь, закостылял к телеге.

Хатушенские бабы и не такие фокусы выкидывали в рамках «выполнения плана». Вот в прошлую «эпопею» по заготовке яиц, на той неделе, тетка Вера Рыбалка прямо при заготовителях, в ярости гоняясь за курами по двору, поотрубала головы трем несушкам. Про это вся деревня и по сей час гудит. Летом в деревне курицу режут только в двух случаях: либо курица сдыхает, либо человек помирает. А тут — три за раз.

Ленка-Ягодка, жена Мишки Кери собирала яйца под квочек, а надежно схоронить не успела. Выбивая половики-ряднушки на перилах крыльца, она увидела «процессию» сборщиков в начале улицы. На секунду Ленка замерла, что-то соображая, и, как тигрица, сиганула в хату. Подкинув в печку сосновых хлыстин, Ленка загре­мела ухватами-чапельниками.

Вошедшие минут через пятнадцать заготовители оторопели от ее наглости, такого еще не было в их богатой на анекдоты прак­тике: Ягодкины дочки-погодки — Катька, Танька и Валька, сидя за столом, обжигаясь и причмокивая, с удовольствием, прямо нарисо­ванным на их уже измазанных желтком рожицах, лупят из огромной чугунной сковородки яичницу.

• Вот, о двадцати яйцах! — с вызовом сказала Ленка. Перед онемевшими гостями она звякнула на стол алюминиевые ложки:
• А присаживайтеся, коли захватитя! Савельич крякнул, что-то пробурчал про язву и, кивком головы вывел свою команду наружу.

* * *

Подходя к хате Ермолая Стефаныча, он устало упал на зава­линку. Его «банда» принимает яйца от соседей. Девяностолетний хозяин, благообразный, богомольный, седой как лунь, подходит к сельскому и с участливой готовностью усаживается рядом. Он собрался слушать то, что слышал уже не раз.

Трясущимися руками Савельич крутит цигарку, просыпая самосад на штаны и заношенный, как собаками обгрызенный, дере­вянный протез, привычно и как-то обреченно начинает проклинать и свою «жисть», и этих «подлюк из района», и всех куриц на свете:

• Стехваныщ! — со стоном взывает он к степенному ста­рику, — ды пропади оно усе пропадом! Ета ж надо! У детишек последний биток отымаем, га?! Воевал — довоевался, старый кобель, на старости лет стыдобу такую терплю кажинную неделю, га?! Все! Последний год!

— Терпеть надо-ть, — сочувственно, как малого ребенка, уго­варивает Стефаныч страдальца, — тебя люди назначили терпеть за них; согласился, — значит терпи, уважай народ. И добавляет с высоты своего дремучего возраста, — оно пройдет, усе наладится, только потерпеть надо-ть. И Савельич терпит дальше.

Потом снова подходили выборы. И те же бабы, срамившие его все лето, не раз поминавшие его в частушках не совсем при­личными словами, те же бабы снова уговаривали его тянуть ярмо председательства. Человек Савельич был совестливый, а в человеке, прежде всего «дюже почитается», совесть, — так говорили в деревне. Был он помощником и советчиком многим несчастным, занужденным, замотанным бабам. С загулявшими, а то и распуска­ющими руки мужиками, совмещая функции суда и прокуратуры, Савельич «разговаривал» обычно костылем, и помогало обяза­тельно. Некоторым — на долгие годы.