«Майка-артистка»

      Майка-повариха, как говорили в посёлке, приехала в период освоения Целины и с тех пор работала поваром в совхозной столовой. Майка-блокадница – и так её иногда называли. Она пережила блокаду Ленинграда уже взрослой девушкой, но об этом особо не распространялась. Готовила удивительно вкусно, директор совхоза Копан Макатович вёз своих гостей в столовую, а не в свой дом, для того, чтобы удивить искусством повара, её кулинарными изысками и отличным знанием казахской национальной кухни. Она могла включить в меню и блюда французской кухни, отчего «едоки» просто обалдевали, вычитывая в листочке, кнопкой прикреплённого к белой стене казахской мазанки (именно там была первая целинная столовая), замысловатые названия типа «потофё» или «омлет-гурмэ».

      Майка отлично шила, и иногда брала заказы на женское платье. И пошить у неё, а не в районном ателье, считалось большой удачей.

Муж её работал трактористом, был хорошим специалистом, его уважали, а он боготворил свою Майку.

Никто не знал, кем была Майка в Ленинграде, но все знали, что страдает она тайным недугом – алкоголизмом. Пила она только дома, на работе всегда появлялась вовремя, тщательно подкрашенная (женщина в посёлке красились вообще редко), но со следами «вчерашнего» на нездоровом лице. Бывала молчалива с утра, но работала хорошо и помощниц своих гоняла за каждый промах. К продуктам относилась рачительно, и никогда ничего из приготовленного не уходило у неё «в бачок» – всё списанное в конце дня  разливала по банкам, раскладывала по кастрюлечкам и раздавала женщинам. Директор совхоза поначалу чуть не уволил её за такую самодеятельность, но Майка, которую вызвали в контору «на ковёр», при всех заявила: «Еду выбрасывать вашим свиньям и курам не буду – голода вы, с…и не знали!». И просто ушла с матами из кабинета. Не уволили, ну, такая была одна.

      Но всё чаще замечался от неё запах спиртного, стали случаться опоздания. Муж разводил руками – он ничего исправить не мог.

Разное отношение было к Майке: кто-то и посмеивался за глаза, кто-то пытался и напрямую поддеть, намекнув, что она не то, что мы…

***

      Однажды Майка пришла в клуб в состоянии не совсем уже нормальном. И на замечание завклубом, вдруг заявила:

– Да я же не всегда такая была. Всю блокаду работала как приговорённая, с голоду в обмороки падала, но выжила. А вот блокаду сняли, сука, как сломалось что внутри, как пружинка какая выпрямилась. Пила месяц, остановиться не могла, добывала эту х…ю где только можно. И только через полгода поняла, что всё – назад-то не сумею сама… А вот ты включи меня в концертную программу на День Победы, я покажу вам, кем была Майка! – с пьяным хвастовством заявила она вдруг.

– А вот и включу! – парировал-пригрозил завклубом.

– Да не забудь, –  пообещал! – уходя, махнула Майка рукой.

А восьмого мая  снова заявилась, трезвая и напомнила, что не пошутила и хочет выступить. Не добился завклубом от неё больше ни слова: что будет делать на сцене, зачем её нужно 6 минут «сценического времени» … «Не бойся, не опозорю, людям праздник не испорчу». – Только и сказала.

Время Майке  выделили, но на всякий случай так построили  программу, чтобы можно было заменить её в любой момент.

      9 мая 1965 года праздновали уже  двадцатилетие Победы. Зал клуба был буквально забит до отказа. Все двери – настежь. Гимн СССР, Гимн Казахстана, выступления начальства, ветеранов. А дальше рассказывал завклубом.

«Пришла Майка за полчаса до концерта, трезвая, с сумкой. Сказала, что нужно ей где-то переодеться и что она будет читать стихи. Отвёл я ей комнату, в ту, около библиотеки, за печкой. А как ей выходить, на всякий случай подозвал следующего исполнителя – домриста нашего Елемеса. Говорю, стой близко, если она сейчас не появится или будет не в себе, – я её задержу, а ты выходи на сцену. А сам, конечно, волнуюсь. И тут мимо нас идёт Майка, бросив на ходу: «Не объявляй!». Мы с Елемесом только успели   проводить взглядами  чужую женщину на высоких каблуках в чёрном платье «в пол», с волосами, уложенными узлом почти на шее…»

И весь зал удивлённо смотрел, как на сцену  выходит стройная незнакомая дама с безупречной осанкой в красивом закрытом платье и становится в центре, почти у рампы…

– Джамбул Джабаев. Ленинградцам. – Чуть хрипловато, но звучно произнесла Майка…

Ленинградцы, дети мои!

Ленинградцы, гордость моя!

Мне в струе степного ручья

Виден отблеск невской струи.

Если вдоль снеговых хребтов

Взором старческим я скользну,—

Вижу своды ваших мостов,

Зорь балтийских голубизну,

Фонарей вечерних рои,

Золочёных крыш острия…

Ленинградцы, дети мои!

Ленинградцы, гордость моя!

       И тут фоном к голосу женщины мягко, скорбно и тревожно вкралась домбра, струны которой медленно стал перебирать Елемес там, за кулисами… К нему присоединился, гневно заговорил речитативом, единственный у нас в совхозе кылкобыз – старинный четырёхструнный инструмент, на котором играл дедушка Каратай, он должен был выступать после Елемеса.

 В абсолютной тишине зала, на фоне рыдающих струнных, голос Майки усилился, приобрёл звук металла…

Ленинград сильней и грозней,

Чем в любой из прежних годов:

Он врагов отразить готов!

Не расколют его камней,

Не растопчут его садов!

      И забыли односельчане, что читает стихотворение женщина, а не домрист, как принято у казахов, что читает та самая Майка, что варит еду для трактористов и шьёт платья их дочкам-внучкам, что это та самая Майка, которая не может справиться со своим личным несчастьем… Никто не считал, сколько минут читала Майка Джамбула.

Предстоят большие бои,

Но не будет врагам житья!  

Спать не в силах сегодня я…

Пусть подмогой будут, друзья,

Песни вам на рассвете мои,

Ленинградцы, дети мои,

Ленинградцы, гордость моя!

        В короткой тишине после последней фразы Майка с достоинством поклонилась и быстро ушла со сцены. Не могу сказать, что прозвучали бурные аплодисменты – это мало, это просто, это даже примитивно по отношению к состоянию зрителей и их реакции. «На бис» Майка не вышла. Пока шла первая волна аплодисментов, пока люди утирали слёзы, а казахи кричали «өте жақсы» (очень хорошо) и   «үлкен рахмет» (большое спасибо), она была уже далеко от клуба.

     Майка-артистка – этим третьим и единственным теперь именем стали называть её. А конец у этой истории на редкость хорош. Несколько женщин сходили в профком совхоза, который имел тогда большие полномочия, а потом к Майке, и ведь уговорили её отправиться на лечение. Вернулась она  только через 3 месяца. Похудевшая, но похорошевшая, и все заметили, какие у неё умные, страдальческие глаза, какая она вся светлая…

     Семья Майки (фамилию её, к своему огорчению, я так и не вспомнила, пока писала этот рассказ) вернулась в Ленинград, из которого бежала она почти двадцать лет назад – там оставалась мама нашей Артистки. «Теперь могу, теперь – не стыдно», – так объяснила она соседям своё решение. Родным берегом её был Ленинград, и она наконец-то причалила к нему… 

Татьяна БЕРНЯКОВИЧ