Директор акционерного общества «Степноозерный» Иван Прохоров только вошел в кабинет, как зазвонил телефон.
— Иван Иваныч, — забасила трубка, — это Борунов. — Прохоров узнал начальника районного сельхозуправления. — Много у тебя неубранного осталось?
— Заканчиваем. Гектар двести еще стоит. Если всю технику туда подтянем, то дня на два работы.
— Это алексеевская пшеница, что ли?
— Ну да, та самая, экспериментальная, будь она неладна. Ох и повозились же мы с ней.
— Вот черт, — вздохнул Борунов. — И как она?
— Сроду такого урожая не было! Один круг по загонке сделали, так центнеров по сорок на гектар выходит.
Прохорову было слышно, как Борунов снова вздохнул в трубке.
— В общем, так, Иван Иваныч, знаю, что ты людям выходной объявил, но назавтра передали штормовое предупреждение: и дождь, и снег, и ветер. Почти как в песне. Полный комплект. Что хочешь делай, а за ночь пшеницу нужно убрать.
— Да ты что?! — Прохоров устало присел на стул, выцепил из мятой пачки беломорину. Его рябое от оспин лицо зарозовело. Одной рукой он держал телефонную трубку, другой шарил по карманам, искал спички. Не нашел.
— Я же только сейчас оттуда, с Алексеевской гривы, — накалялся он. — Мужикам сказал, чтобы пораньше закончили и завтра не выходили. Они же три недели пластались без продыху. По четыре часа спали…
— Да подожди ты, Иван, не кипятись, — Борунов снова перешел на неофициальный тон. — Я, что ли, погодные сводки составляю? У тебя вот двести гектаров осталось, а у соседей твоих, таинцев, половина пшеницы на корню. «Вечный зов», туды их мать, всю осень смотрят! И ничего не скажи — перестройка! Это я уж с тобой так говорю по старой памяти, знаю, что ты меня не пошлешь… В общем, я тебя, Иван, предупредил, а дальше как знаешь.
Спичек в карманах Прохоров так и не нашел. Он понял, что забыл их в машине и полез в ящик стола, где про запас держал несколько коробков. Закурил.
За окном совхозной конторы сентябрь приканчивал зелень, раскрашивая кленовую и тополевую листву розовым, оранжевым и лимонным цветом. В последнее время директор в кабинете почти не бывал. В конце августа упала на Кулундинскую степь сухая благостная осень, и он все дни пропадал в полях. Урожай в этом году, как говорил его агроном Евдошкин, разразился страшенный, такой, какой приходится на эти трудные степные земли раз в пять-семь лет. Оставалось только молиться на небесную канцелярию. Прохоров не молился, но, когда забегал в дом своей матери, нет-нет да поглядывал на потемневшие иконки…
Он был директором старой закалки, переделывать себя не собирался, жил по раз и навсегда заведенному порядку. Мотался по полям и токам, говорил с людьми, убеждал их, материл, угрожал, сам иногда садился за руль комбайна — словом, выворачивался наизнанку, чтобы только дело шло, чтобы пшеничку косили, молотили, свозили на тока. Ему верили и чертомелили до надрыва. Правда, он ощущал тот предел в работе, когда нельзя уже ни приказывать, ни просить. И на этот раз, почувствовав, что механизаторы выдохлись, объявил выходной. И вот на тебе — штормовое предупреждение! С какими глазами теперь ехать к ним, что говорить?
Но ехать было надо. За руль уазика уселся сам. Серега Кузнецов, его шофер, сунулся было с вопросом, но Прохоров отрезал:
— Отдыхай, сам поеду. Людмиле моей скажи — буду поздно, а то и вовсе заночую в бригаде.
Сначала заехал на ток. Почти вся шоферская братия сидела под навесом склада. Курили, травили анекдоты, хохотали. Их он уговорил на удивление быстро. Да они и не переработались. Кроме того, он знал, чем взять этих гавриков. Каждый шофер, как и все в деревне, держал хозяйство, скотину. А значит, на зиму обильно запасались кормами. На этом и сыграл. Побалагурив, директор сказал:
— В общем так, мужики, кто сегодня в ночь выйдет на работу — кроме премиальных, после уборки дополнительно каждому выдам по три центнера зерна.
Помолчали, затылки почесали и согласились.
А Иван Иванович помчался к Алексеевской гриве. Дорога шла мимо редких березово-осиновых околков, нестерпимо пылающих желтой и бордовой листвой, мимо обмелевших к осени озер, поднималась на гривы, опускалась в низины. Он любил эти ясные дали, когда глаз охватывает сразу много пространства.
Однажды зять Валерка, сманивший дочку Ивана Ивановича жить в Ростовскую область, его подкусил. Они тогда в перерыве гулянки оказались вдвоем на веранде.
— И что ты, отец, нашел в этой степи? Все равно как… эта самая, побритая. Дикость и пустота. И как вы здесь живете?
— А ты еще и дурак, Валерка, — с неожиданной злостью ответил ему Прохоров, сплюнул окурок и ушел в дом.
Зять обиделся и с тех пор в Степные Озера не приезжал. Ну он-то ладно. А Лидка? Ведь дочка родная, выросла тут! Нет, тоже удила закусила, телеграммками отделывается.
— Ну и еще раз дураки, — подытожил Прохоров по пути к Алексеевской гриве. Он так и не придумал, что скажет комбайнерам, как их будет уговаривать.
По совести сказать, он не понимал, на чем держится в последние годы их хозяйство, бывший совхоз «Степноозерный», а нынче акционерное общество с таким же названием. Может, все дело в привычке? Он по привычке командовал, ему по привычке подчинялись. Или в чем-то другом дело? Вон в бывшем Таинском совхозе, про который говорил Борунов, действительно все перевернулось с ног на голову.
А началось с того, что приехал туда прошлым летом с виду неприметный длинный хлопчик. Сразу после выпуска из сельхозинститута, агроном. Тут как раз назначили выборы директора. Демократия же, мать ее за ногу… Длинный этот хлопчик взял да себя и выдвинул. Да как начал речами сыпать! Да гладко так, да напористо. Вы, мол, мужики –– рабы коммунизма. Мантулите без выходных и проходных зиму и лето, а что видите? Если меня выберете, ваше хозяйство на научной основе станет развиваться, по самым современным канадским методам. И деньги у вас будут, и сено, и комбикорм, и по два выходных в неделю, и нормированный рабочий день…
Прохоров даже сейчас, вспоминая это, хмыкал и крутил головой. Нормированный рабочий день! Это в селе-то? В летнюю да в осеннюю страду?!
А хлопчика того, между прочим, неожиданно для многих выбрали директором. И понеслась Таинка в пляс! Что ни день — что-то новое отчебучат. Стали механизаторы в поле работать с девяти утра до шести вечера. Старики чуть с ума не посходили: травы цветут, время самое золотое, сенокосное, солнце еще бог знает где, а работнички домой едут культурно отдыхать! А в эту уборочную еще и умные дяди с московского телевидения отличились. Сразу после вечерней программы «Время» стали повторять известный кинофильм «Вечный зов». Так таинцы на общем собрании единогласно решили, чтобы их с полей автобусом прямо к началу картины подвозили. Это когда пшеницу можно напрямую молотить до двух ночи!
После одного из совещаний в районе этот длинный хлопчик, новоиспеченный директор по фамилии Гринько, подошел к Ивану Ивановичу:
— Поблизости живем, а в гости не заезжаешь, — неожиданно, на ты, вроде как начал упрекать он пожилого Прохорова. — Деревни-то наши всего в семи километрах друг от друга. А у нас много чего интересного можно посмотреть сейчас…
— После уборки заеду, — отцепил его от себя директор, а сам подумал: «Эх, соплячок ты, соплячок… Посмотрю я на тебя, когда ты урожай соберешь да перезимуешь со своим хозяйством. Это тебе не экзамены сдавать в институте».
Прохоров издали увидел, что мужики собираются домой. Комбайны были согнаны в одно место под яр. Подъехал ближе — точно, собираются. Одни умывались, другие выхлопывали одежду. Иван Зимин устало сидел на траве, привалившись к колесу комбайна. Борис Мокров что-то рассказывал своим дружкам — Вальке Писаренко и Сергею Геращенко.
— Не заблудились, Иван Иванович? — подошел к Прохорову пропыленный насквозь деревенский зубоскал Генка Рощин. — У нас же с вами только два часа назад было свиданьице? Или соскучились по ударникам жатвы?
Прохоров и вправду улыбался ему, как невесте на свидании. А куда деваться? Поулыбаешься, когда тут такое дело.
— К хорошим людям можно и несколько раз в день заезжать, — принял Генкин тон директор.
Он сел рядом с Иваном Зиминым на траву. Иван был в спелых мужицких годах, чуть за сорок пять, и, как все в его роду, носил на щеках кирпичный румянец, а на губах — неожиданно-застенчивую улыбку.
— Савельич, — обратился к нему по отчеству Прохоров, покосившись на самодельную папиросу, — отцовский куришь?
— Его, — устало улыбнулся Иван. — Отсыпать?
— Давай, больно уж хороший табачок твой батя делает.
Отец Ивана Зимина выращивал лучший табак в селе, и сам, несмотря на возраст, нещадно дымил.
Иван как-то спросил:
— Он тебе, табак-то, не вредит, батя?
— Да ты чо, Ванька? — удивился тот. — Табак — он, кому надо, силу дает. Я как-то после войны пробовал бросить, так, веришь, думал, помру.
Сидели под комбайном, курили. Прохоров не знал, как приступить к непростому разговору. Прислушивался.
— Ох и дам же я сегодня жару! — говорил и жмурился Генка Рощин. — Я передал своей, чтобы баню натопила. Приеду — и сразу на полок. Наведу кипятка в тазике, а туда — веник. У меня тесть хар-рошие веники вяжет. В каждый вплетает одну смородиновую ветку. Запарю его, вытащу, к лицу приложу — запах! Потом пару ковшичков на каминок брошу и не сразу, прошу заметить, не сразу, а после хорошей выдержки, когда первый пот сойдет, начну листиками по телу щекотать… А потом как дам чесу!
— Тебе, Генка, писателем бы быть, — отозвался на банные рассуждения Валентин Писаренко, моложавый худенький комбайнер. — Так расписываешь, аж тело зудится. Моя-то, наверно, тоже догадается натопить баню.
— Да какая у тебя баня! — отмахнулся Генка. Он еще жмурился, весь во власти своего рассказа, будто и впрямь только что сидел в парилке на полке, а его оттуда силком выволокли. — Был я у тебя, пожадничал ты на доски, скопидом. У тебя же в парилку моя задница с трудом влезет. А уж я сделал — хоть ложись, хоть садись, а хоть с бабой играйся.
Мужики засмеялись, а Прохоров подумал: вот зубоскал вроде Генка, а в работе основательный, мастеровитый. И баня, и дом, и сараи, и гараж — все у него добротное, сделано крепко, с выдумкой. И механизатор стоящий. Чуть где какая поломка — все к нему бегут. И тогда Генка превращается в Дмитрича. «Выручи, Дмитрич», — обращаются к нему. Он, конечно, поехидничает, шутливо поломается, но поможет. И пацаны его любят. Всегда во время сенокоса просятся к нему на сцеп…
— А я, братцы, пельмени уважаю, — совершенно неожиданно свернул с банной темы на кулинарную Серега Геращенко. Когда он говорил, его лицо преображалось и становилось каким-то хищным. Почти все зубы у Сереги были стальными. — Галя моя знает это и в морозилке всегда сотенку замороженных держит. Банька — это само собой. Но хорошо после нее стопарик холодненькой под горячие пельмени бабахнуть.
— Отставить! — закричал, ерничая, Рощин. — Отставить эту тему, а то мы до дома не дотянем и точно кого-нибудь на пельмени или шашлык пустим. Кстати, Иван Иванович, вы по дороге автобус не встречали? Где это он, собака, заблудился?
— Не встречал, — ответил Прохоров и поймал на себе вопрошающий взгляд Зимина.
— Что-то случилось, Иван Иваныч?
Стало тише, и Прохоров решил, что сейчас он и скажет про непогоду. И еще понял — многое сейчас будет зависеть от заводилы Генки.
— Да, есть один неприятный момент, Иван. — Он говорил одному Зимину, а сам чувствовал — все ловят каждое его слово. — Бурю назавтра с утра обещают. Ветер и дождь со снегом. Вот ломаю голову, что делать, а придумать ничего не могу… С вами хочу посоветоваться.
Прохоров ожидал, что мужики загомонят, закричат, протестуя. Но они молчали. Только Валентин Писаренко пробормотал:
— Навернулась банька-то…
И, конечно, тут же к Прохорову чертом подскочил Генка Рощин. Все смотрели на него, ждали, что скажет. Генка, как всегда, скалился во все зубы, но глаза были усталыми, злыми и серьезными.
— Ну хорошо, выйдем мы в ночь, — заговорил он, обводя всех взглядом, как бы приглашая мужиков к общему разговору. — Хлеб сухой, давно дошел. Можно не на свал работать, а молотить напрямую. А кто вывозить будет? Это же все совхозные машины поднимать надо.
— С шоферами я договорился, — ответил Прохоров.
— Договорился? — Генка будто споткнулся на бегу. — Ну тогда… — он искал какие-то слова и никак не находил. И ляпнул первое, что пришло в голову, совсем как пацан: — А что нам за это будет?
Мужики оживились, заговорили почти разом:
— И правда, Иваныч, зазря, что ли, горбатиться будем?
— Ага, жди, орден Сутулова тебе пожалуют.
— В Таинке вон и убирают, и по два выходных имеют.
Разговор приобретал опасный уклон. Прохоров встал, отряхнул брюки от приставшей соломы и неожиданно сказал:
— А что хотите, то и просите. — И тут же, спохватившись, добавил, — в пределах разумного, конечно.
Генка не выпускал инициативу:
— А нам много не надо, верно, мужики? Ящик водки и хороший шашлык… Ты, говорят, Иван Иваныч, на гулянках с районным начальством такие шашлыки делаешь, что пальцы откусишь. Вот, пока мы полосу добивать будем, и нажарь нам, а? Очень уж хочется хоть раз в жизни директорского шашлыка попробовать. Но чтобы вволю. Заодно и погуляем, и отдохнем.
Прохоров направился к уазику.
— Вы куда, Иван Иванович?! — закричал ему вслед Генка. — Что, не понравилось наше предложение?
— Как куда? — обернулся Прохоров. — За водкой и шашлыком. Покемарьте пока, через час буду.
Но приехал еще раньше. Не выходя из машины, поманил к себе Рощина, посадил рядом с собой и снова умчался в степь. Когда вернулись, Генка вылез из легковушки какой-то озадаченный.
Подходя к комбайнерам, еще издалека начал говорить:
— Ну что, мужики, давайте заводить своих коней, а то от деревни уже машины наяривают, а у нас — ни одного бункера…
— Подожди, а шашлык? — спросил кто-то.
Генка смущенно хохотнул, словно припоминая что-то необычное:
— Да все точно, мужики, на том краю полосы стоит ящик с водкой, а рядом баран, за колышек привязанный, ходит, бекает. Так что — поехали.
Прохоров стоял посредине гривы, у кромки пшеничного поля, курил. Слабый ветерок пошевеливал тугие стебли, и легкое, как зыбь, желтое волнение уходило до самого горизонта. Не верилось, что все это к утру будет скошено, обмолочено и зерном лежать в ворохах на току.
Вечер был ясный. Солнце полого садилось за гриву, и в тревожные метеосводки не верилось. Директор теперь даже подумать боялся, что они не сбудутся. Тогда мужики из него самого шашлык сделают. На горизонте показались светящиеся точки. Это шли комбайны с включенными фарами. Так они будут двигаться туда и обратно, сбрасывая на жнивье копны соломы и, оставляя все меньше и меньше нескошенной пшеницы.
Он несколько раз сходил под яр, поросший боярышником и березами, натаскал сушняка и развел костер. Хотел, чтобы набралось побольше углей. Да и ребятам будет видно, что он их ждет.
Потом, почему-то заторопившись, вытащил из машины два больших куска брезента, несколько буханок хлеба, эмалированный таз, ведро с огурцами и помидорами, вязанку лука. Достав из-под сиденья нож и попробовав лезвие пальцем, сказал, глядя в сторону:
— Прости меня, Господи… Ну, что, барька, будем из тебя шашлык делать.
Прохоров свежевал барана, нарезал мясо, складывая его в эмалированный таз, а сам все посматривал в поле. Быстро темнело, но только половина неба была занята звездами. Другую затягивало тучами. Когда сидишь у костра, темнота вокруг кажется плотнее. Но Прохоров видел по огням комбайнов, которые обкашивали пшеничную полосу с двух сторон, что они приближаются к центру, а значит, огромная загонка постепенно уменьшается. Иногда в небо вздыбливались лучи фар — это поднимались на гриву машины, едущие за зерном и возвращающиеся с ним на ток. Прохорову с детства были знакомы эти картины, но всегда, наблюдая за игрой света в ночном небе, находил в ней что-то тревожное и нереальное.
Жаря шашлык для комбайнеров, он мысленно представлял, как будут гулять мужики после того как добьют эти самые двести гектаров. Сначала с заковыристыми шутками умоются, после усядутся на брезент вокруг еды и выпивки, восклицая: «Вот это стол, ну даешь, Иваныч!» Или что-нибудь в этом роде… Потом выпьют по первой и замолчат. А вот когда добавят еще пару раз по полстакана, начнутся смех, разговоры с перебиванием друг друга. В общем, пойдет почти настоящая деревенская гулянка, которая только со стороны кажется бестолковой. На самом деле, есть в ней и свой смысл и свой порядок…
Получилось по-другому. Стало брезжить на востоке, когда, пройдя свой последний ряд, подъехал на комбайне Иван Зимин. Он спрыгнул с лесенки, равнодушно обвел глазами богатую закуску, бутылки, отблескивающие от костра, сел прямо на землю и закурил. Стали подъезжать другие. Лица у всех были в серой пыли, словно застывшие маски. Комбайн Валентина Писаренко подрулил последним. Заглох мотор, и стало тихо. Слышно было, как открылась дверца кабины и простучали сапоги по лесенке. И… пропал…
— Валька, ты чего там? — окликнул его Генка и решил проверить, что случилось.
Подошел. А тот спит прямо около комбайна. Генка растолкал его, привел. Валентин смущенно улыбался и крутил головой:
— Вот это загонка получилась…
— Что, шибко большая для тебя? — попытался войти в разговор Серега Геращенко.
— Да нет, я в другом смысле: мол, загонка получилась для нас…
— А-а-а, так у нас в деревне вся жизнь — загонка… Хотя нас хрен загонишь. А? Иван Иваныч?
Почти не переговариваясь, умылись, кое-как уселись на брезент. Прохоров не знал, что говорить. И все-таки, разлив всем водку и посмотрев на каждого, сделал попытку:
— Хочу сказать вам, мужики… — А дальше заклинило. Но он все-таки выдавил враз севшим голосом: — А вы говорите: таинцы…
И, отвернувшись, долго смотрел в степь, точно увидел там что-то необычное…
Выпив по второму разу, мужики натаскали из копен соломы и стали укладываться спать. Уснули. Только Генка Рощин несколько раз возвращался к костру и говорил Прохорову одно и то же:
— Ты нас уважил, Иваныч, а мы тебя…
Скоро угомонился и он. Дождь пошел, когда совсем рассвело. Он гулко, часто бил по брезенту, натянутому между комбайнами. Спящие люди ничего не слышали.
Прохоров смотрел на степь, затянутую мокрой пеленой. Он представил, что стало бы с пшеничным полем, если бы в эту ночь комбайнеры не приехали сюда.
И вдруг шагнул прямо в падеру, в ее мокрую круговерть, и пошел по стерне, по раскисающему на глазах убранному полю. Ветер с дождем лупили по лицу, заставляя сгибаться почти до земли, выбивая то нервное напряжение, которое держало весь вчерашний вечер и всю ночь.
Неожиданно все стихло. Он увидел, что стоит перед небольшим огрехом — нескошенным клинышком пшеницы. Удивился. Начал прикидывать, чей это мог быть ряд. Высчитал. Скорее всего — Валентина Писаренко, приехавшего последним. Ему показалось странным, что один из лучших комбайнеров так промахнулся, скривил и оставил неубранный клочок. Что же здесь ночью случилось? Заснул, что ли, на мгновение в этом месте Валентин и поэтому вильнул в сторону?
Подошел ближе. И тут из недокошенного участка выскочил промокший заяц и задал стрекача. Метров через пятьдесят остановился, оглянулся, как бы упрекая Прохорова за то, что тот его спугнул, и поскакал дальше.
Директор засмеялся:
— Что, и тебя загнали, косой?
Он представил, как было дело. Писаренко обкашивал свою загонку, когда в свет его фар попал заяц. И каждый раз, когда комбайн приближался к тому месту, где он прятался, зверек перебегал от надвигающейся на него ослепляющей громады в спасительную тень еще не скошенной пшеницы. А потом загонка стала совсем узенькой. Ее и недокосил Валентин, чтобы не покалечить зайца.
Когда Иван Иванович вернулся, дождь снова разошелся… Директор глядел на спящих мужиков, и перед глазами вдруг встала картинка: его взвод, спящий вповалку после боя около одной украинской деревеньки… Он отмахнулся от видения –– не любил вспоминать войну.
— Отдыхайте, солдатушки! — сказал он механизаторам. — Хорошо повоевали.
Неожиданно приподнялся Генка Рощин, обвел всех непроснувшимися глазами и произнес:
— Так точно, Иван Иванович! А шашлык был — во!.. — Поднял вверх большой палец и снова упал на солому.
Прилег и директор. Дождь продолжал греметь по брезенту. Он теперь никого не мог напугать.
Виктор САЙДАКОВ.