Морозы ослабнут, и пацаны целыми днями станут пропадать на улице, затевая всяческие игры в снегу. Строят горки, роют окопы, делают снежные крепости, наступают, атакуют, отбиваются от «фа- шистов». Звенят по всей деревне голосами. И даже после того как крепко завечереет и сугробы станут темно-синими, а потом серыми, они еще долго носятся в свете окон по натоптанным вдоль палисадников тропинкам, пока родители с угрозами не загонят их по домам.
Бывает, что и взрослые какие-нибудь забавы устраивают. Особенно охочи на такое мой отец и тетка Надя — наша крестная. Мы, ребятишки, зовем ее на украинский манер: лёлькой. Она высокая, красивая, немного полноватая. В хорошем настроении — озорная и веселая. Тетка Надя придумывает костюмы ряженых на Святки перед Рождеством, разыгрывает шуточные свадьбы родителей жениха и невесты с катанием их в большой жестяной ванне, подбивает подвыпивших мужиков ловить кур в чужих дворах. Для лапши. И много еще чего.
В один из субботних дней, когда после снегопада немного потеплеет, увидев во дворе моего отца, она неожиданно спросит, перегнувшись через забор:
- Иван, сто грамм хочешь?
Отец, любивший выпить, как, впрочем, и все наши мужики, на секунду замрет от неожиданного предложения, оглянется вокруг, оближет губы и ответит:
- Ну ты, Надька, даешь. Это кто же от ста грамм откажется?
И, очень рискуя остаться без обещанной выпивки, все-таки удивится:
- А сегодня какой праздник?
- Смотри, еще рассуждает! — оценит тетка Надя смелость отца. — Заходи давай. — И приоткроет калитку, которая была прямо в заборе, разделявшем наши дворы.
Когда они окажутся в доме и сядут на кухне за стол, неожиданно пояснит:
- Морозы вон кончились, чем не праздник?
- Ну да, ну да, — быстро согласится отец, хотя в душе его будет настороженность.
Ему сейчас главное все проделать побыстрее. То есть выпить. А то спохватится жена Лиза, моя мать, — куда делся? И первым делом — к соседке. А он — вот он, голубчик, сидит со стопкою в руке! И пропали тогда неожиданные, как с неба прилетев- шие сто граммов.
А тетка Надя не торопится. Она, известная среди родни чистюля и аккуратистка, ровненькими кубиками неторопливо режет мерзлое сало, ставит на стол капусту, огурцы, миску с холодцом, а потом (ух ты!) достает из шкафчика едва начатую бутылку
«Московской».
«Ух ты!» — это отец про себя произнесет. Он думал, все будет проще. Подаст Надежда у порога полстакана самогонки — и спасибо. А тут прямо застолье. Подозрительно. Надька — она баба не простая, всегда может выдать что-нибудь с кандибобером.
Но ничего. Все по порядку идет. Выпил. И Надежда выпила. Только в окна все время посматривает. А обзор у нее что надо. В одно окно, в сторону центрального отделения, полдеревни видно. В другое — левую часть нашей Первомайской улицы.
На этой небольшой и уютной улочке, упирающейся краями в березовые рощи, а огородами — в степь, живет практически вся наша родня. В одном ряду стоят дома: наш, дядьки Валентина (тетка Надя — его жена), дальше — дядьки Федора, а напротив — дядьки Григория.
И еще нальет тетка по одной граненой стопке. Тут уж отец совсем насторожится, а она в этот мо- мент возьми да и скажи:
- Ну вот, я так и думала…
Отец на всякий случай торопливо опрокинет водку в рот и слегка осипшим от этого голосом спросит:
- Что? Лиза идет?
Тетка Надя покосится на опустевший стаканчик, укорит, кивнув на бутылку:
- Да ты не торопись, Иван, никуда она от нас не сбежит… А это я про него. — И покажет в окно.
Там вдоль улицы шагает Николай Севрюк. Быстро шагает. С паяльной лампой в руке.
- Это он к дружку своему, Ваське Горковенко, — пояснит тетка, которая, не выходя из дома, непостижимым образом знает все, что происходит на нашей улице. Да чего там — на улице? Пожалуй, и во всей деревне! — Он кабанчика сегодня режет, вот и попросил у Кольки лампу.
Она потянется за бутылкой, чтобы налить отцу еще, но, вспомнив, что тот уже выпил, укорит:
- Чего вот заторопился, Иван? Ведь опьянеешь. Лиза потом накачает мне чертей… Ты вон ешь давай, закусывай.
- Дак, думал, она и идет…
- И что? Прямо уж так вы нас боитесь? А когда домой приходите ни тяти ни мамы, тогда такие смелые…
Она сходит к плите, достанет из зеленой эмалированной кастрюли с борщом кусок мяса на кости, положит на большую тарелку, возьмет нож, спросит:
- Тебе ведь не крошить мелко? Покрупнее нарезать?
- Ты вот, Надька, прямо все знаешь… Она засмеется довольная:
- Чего знать-то? Родня, поди. Не в Китае живем, считай, в одном дворе.
Поколебавшись, она все-таки нальет ему.
А отцу и так уже хорошо. На душе спокойствие и полное размягчение, когда все кажутся добрыми, когда всех начинаешь любить, со всеми соглашаться.
И все-таки, когда она скажет: «Иван, а давай мы с тобой пошутим, скучно что-то…», рука со стопкой остановится на полпути ко рту. Он выпрямится на табуретке и с удивлением, часто моргая, уставится на нее.
Та, сначала не поняв, чего это он так всполошится, сообразит:
- Тьфу на тебя! Ты что подумал-то, рожа бессовестная?!
- Дак а что еще подумаешь?..
- Тьфу еще раз! Поварешкой бы тебя по башке! Сколько лет рядом живем. Ведь родня. Валька — родной брат твоей Лизе! Да и мы с ней давно уже как сестры. Дети вон наши друг от друга не вылазят! Вот мужики… Водка на уме да бабы… А по-другому никак уже шутить нельзя? Пей вон давай, а то наша дружба сейчас и закончится.
Отец соображает, стремительно выпивает и приподнимается на табуретке.
- Да куда ты? Сиди, — с досадой скажет тетка Надя. — Ты, Иван, что-то сегодня совсем никакой… Я к тому… Как на гулянках мы с тобой шутим, вот про это я…
- А-а, — отец начинает вникать, и прежнее размягченное состояние снова наплывает на него. Он улыбается, вспоминая, как они с Надеждой озоровали, добавляя в застольные праздники азарта и веселья.
- Дак и как?
- А давай на дорожке в снегу ловушку сделаем и посмотрим, попадет в нее Севрюк, когда будет назад идти, или нет? Хоть повеселимся… А то прям закисли за эти морозы…
Отец морщит лоб и грозит Надежде пальцем:
- Ох и хитрая ты, Надька! Это ты ведь отомстить хочешь Кольке. Я же помню, как вы сцепились осе- нью на гулянке у Романовых… И чего вас мир не берет?
Теткины глаза становятся маленькими, сосредоточенными. Ей не нравится, что отец так быстро смикитил, что к чему, да еще после трех рюмок. Но она, конечно, не признаётся:
- Да прям там, нужен он мне! Я и забыла уже про то. Просто он мимо прошел…
Отец же — человек азартный (она на это и рассчитывает) — потихоньку загорается. Тут и водка свое дело делает. Но он еще сомневается:
- Да неудобно как-то… А вдруг ногу сломает?
- В снегу-то? Так ты глубоко не рой, а на дно сена набросай.
- Как же я копать буду? Белый день стоит, сразу увидят, что я что-то делаю у чужого дома. А если кто пойдет?
- А ты моего Вальки шапку и куфайку надень, и получится, будто он тропинку расчищает.
Как договорятся, так и устроят все. Отец ямку выкопает, сверху камыша и тоненькой ракиты по- ложит. Снегом все засыплет, замаскирует и, оглядываясь, старым валенком даже следы сделает на снегу. В дом забежит. Смеются оба. Отец на бутылку посматривает, а моя тетка в окно. Только батя шапку и фуфайку на вешалку повесит, услышит, как Надежда растерянно воскликнет:
- Батюшки! — И тут же зальется смехом.
Отец — к окну. В яме по пояс в снегу стоит его родной брат, а мой, понятно, дядька — Федор. Стоит, озирается кругом, вращает головой, разводит руками и ничего понять не может.
Теперь уже отец сгибается пополам от хохота:
- Ну, Надька, ты и натворила!
- Здравствуйте! При чем здесь я? Ты брату яму вырыл, а я виновата? — еле выговаривает сквозь слезы тетка.
Она прямо заходится в смехе. Для нее потешность случая подогревается еще и тем, что она знает: у отца и дядьки Федора в последнее время натянутые отношения, и получается, что отец нарочно соорудил снежную ловушку.
А тут и Федор, заметив улыбающиеся в окнах рожи, что-то поймет, выберется из ямы и, отряхивая на ходу снег, направится прямиком к ним. Он посту- чит в дверь (всегда так делает), распахнет ее, встанет у порога — большой, высокий — и будет долго, осуждающе качая головой, смотреть то на отца с лёлькой, то на стол с недопитой бутылкой водки. Потом начнет отчитывать, вставляя в речь украинские словечки:
- Что ж вы робите, а? А если б убывся я? А если б бабка яка пийшла? А я еще подумал сначала, что ребятишки балуют. Они, черти, уже всю улицу перекопали. Какое там ребятишки, когда эти вдвоем собрались!
Говорит он громко, на всю комнату, как разговаривает почти вся наша голосистая родня.
- Как вот тебе, Иван, не стыдно? Бригадиром еще работаешь! Ну что люди скажут на нашу фамилию?..
- Да ладно тебе, Федя, — попытается его остано- вить Надежда, — не хотели мы над тобой шутить…
Тетка моя, когда надо, еще тот дипломат. И тут она тоже расстарается, уговорит дядьку сесть за стол. Он будет долго отнекиваться, обижаться, несколько раз делать вид, что уходит. И сначала даже откажется снимать фуфайку, бросая на отца значительные взгляды, но… стопку водки в конце концов выпьет. А после этого все в доме пойдет по-другому…
Как сейчас представляю дядьку Федора и отца моего.
Отец небольшого роста. У него рыжеватые волосы, голубые глаза, прямой нос. Порывистый, бы- стрый, физически очень сильный. Прирожденный охотник и рыбак. Делать умел по хозяйству почти все. Вот только с техникой у него не ладилось. Лучше всего чувствовал себя в степи или на любимых озерах. На воде буквально преображался. Никогда не паниковал. Знал, как укрыться в камышах во
время бури и большой волны. Один ночевал и в лодке на озере, и в голой степи. Быстро и умело делал скрадки, ловушки для рыбы, вязал сети, мастерил мордушки. И все это с прибаутками, потихоньку напевая какой-нибудь мотив. Не помню случая, чтобы он, выезжая на охоту, хоть раз вернулся без дичи. И в совхозе, где работал то учетчиком, то бригадиром, то завтоком, то объездчиком, к нему относились по-свойски: «Иван Васильич не обидит…»
Дядька Федя — другой. Лицом он в красавицу- мать, в нашу южную бабушку Анну. Чернобровый, полный, с темными, слегка вьющимися волосами. Как мне кажется, до самой смерти он так и не посе- дел. Основательный, медлительно-остойчивый. Он делал все не торопясь, надежно, на совесть.
И у него, конечно, были свои выверты, как и у моего отца. Ну вот, к слову, с нашей улицы в обще- ственную баню он отправлялся одним из последних. И так приучил к этому банщицу, что та, поглядывая на тропинку, которая шла к бане через березовую рощу, обычно говорила:
- Да где же Федя? Ведь закрывать пора, а он не идет.
И в одном из дворов в банный субботний день можно было услышать:
- Прошеперился, Колька? Будешь теперь неделю немытый сидеть.
- Так не поздно же еще, Нина.
- Ну да, не поздно! Федя вон уже отпарился, назад идет. Так что закроют скоро.
Дядька очень любил рассказывать всякие истории, когда выпьет. Умел это делать. Особенно полу- чались у него байки из прошлого. А там, в этом прошлом, нам, пацанам, казалось все особенным, необыкновенным, потому что связано оно было с жизнью в деревеньке Новорозино на полуострове озера Чаны, откуда и переехал он сюда с семьей вслед за моим отцом. Приукрашивал дядька Федя в своих бывальщинах, конечно, густо. И поэтому, когда он начинал свою речь с неизменной присказульки:
«А сейчас я вам всю правду расскажу», мы прятали улыбки.
У меня к дядьке Феде был интерес особенный. Через него, буквально с первой минуты его рожде- ния, проходила наша родовая драма. Когда в самом начале тридцатых раскулаченную семью моего деда везли по реке в ссылку в Нарым, то бабушка Анна, тогда еще молодая, крепкая и красивая женщина, беременная пятым ребенком, начала рожать. И, по рассказам, упал мой будущий дядька Федор прямо в воду, которая была на дне лодки. Пристали к берегу, и бабушку, у которой началась родильная горячка, оставили в остяцком стойбище. В Нарыме мои родственники надолго не задержались: выяснилось, что сослали их по оговору, ошибочно, и через год они возвратились, забрав по пути ее с ребенком…
Карательный бумеранг еще не раз вернется и ударит по нашей семье. В те времена если кто-то хоть раз попадал в руки НКВД, то его так просто не отпускали. И стукачи-доброжелатели со своими блудливыми душонками старались. Не могли они допустить, чтобы оклеветанный ими человек оставался чистым в глазах других. Второй раз моего деда арестовали в декабре тридцать седьмого, и уже в марте тридцать восьмого он был расстрелян по приговору пресловутой «тройки». В пятьдесят восьмом году его реабилитировали. И руку к этому приложил, в самом прямом и благородном смысле этого слова, мой дядька Федор. В девяностых мне довелось прочитать написанное им в сороковых годах прошение к Правительству о несправедливости приговора его отцу, нашему деду Василию. Наивным оказался адрес назначения на конверте:
«Кремль. Калинину». И ведь дошло. Лежит теперь в вечном архиве.
…В доме лёльки после прихода дядьки Федора закрутится целая карусель. Почти одновременно там появятся мама и тетка Маруся, жена дядьки Федора. Мама с порога начнет:
- Вот это дела… Я его жду управляться, скоти- ну поить, а они гуляют. Ты что это, Надежда, здесь устроила?
Тетка Маруся, обычно спокойная и чем-то похожая характером на дядьку, поддержит ее и тоже рассерженно возмутится:
- А ты чего здесь расселся? Ты же к Ивану за гвоздями пошел.
Братьям же, то есть моему отцу и дядьке Федору, уже все равно. Они сидят, смеются, вспоминая какую-то прошлую рыбалку, бросая на своих жен взгляды, в которых и понимание, и пьяное умиле- ние, и припрятываемая до поры до времени ласка, и легкая досада: дескать, сами разбирайтесь, не до вас. А толкуют вроде о самых обычных для них вещах: что-то о сетях, о рыбе. О том, как эти самые сети надо правильно подо льдом продергивать. И с такой горячностью что-то доказывают, будто у них это самый главный в жизни разговор.
А ведь бывает и иначе. И обижаются, и подолгу не ходят друг к другу. Потом вдруг за полчаса собе- рутся и вместе на охоту с ночевой уедут.
Мама у отца на другой день спросит:
- Вы же поругались с Федором, а тут, смотри-ка ты, на охоту вместе отправились. Как это?
- Ну поехали да поехали, — ответит отец. — Мо- жет, он со мной и ругался, а я с ним нет.
- И вот прямо так, без всяких разговоров, сели в его хлебовозку и — на озеро?
- А чего рассусоливать? Зашел к нему, сказал, что утка через Савельево озеро пошла, поедешь? Лодка, отвечает, дырявая. Ладно, говорю, я Витькину раскладную возьму, а ты мою деревянную. Ну и поехали. Много позднее, почти через полжизни, я приезжал к дядьке Федору, когда он уже сильно болел и лежал. Мы сидели на кухне с теткой Марусей. Разговаривали, рассматривали фотографии. Она, показав
рукой на проем двери в другую комнату, сказала:
- Как забудется — Ивана зовет. И вдруг оттуда — его голос:
- Маруся, Маруся!
- Что, Федя?
- Я слышу, Иван приехал?
- Нет, не Иван. Витя приехал.
Меня буквально перевернуло всего. Ведь отца уж давно не было на этом свете…
Я тогда отъехал на своей машине от деревни, притормозил возле околка и долго еще стоял там.
«Как же так, как же так? — думал. — Почему эти братовы чувства нужно было так прятать при жизни? Ведь не обманешь ни себя, ни Бога, все выйдет наружу. Так почему?»
Но разве ответишь на эти вопросы…
В тот давний зимний день тетка Надя будет в ударе. Ничего не объясняя, она неожиданно предло- жит, обращаясь к женщинам:
- А давайте, девки, сегодня погуляем. Смотрите, все мы здесь. Мой Валя с работы скоро придет, к Григорию с Нюрой сбегаем.
И тут от порога раздастся серьезный голос дяди Гриши:
- Чего бегать, я уже здесь. А Нюрка и сама скоро прискочит. А вы чего здесь собрались?
Все засмеются. И когда успел войти? Да так тихо, никто и не услышал. А смеялись потому, что знали: чутье на выпивку и гулянки у него еще то.
Моя мама, у которой здесь было самое весомое слово, неуверенно посопротивляется:
- А управляться когда же будем? Тетка Надя ее успокоит:
- Да ладно тебе, Лиза. Ребятишкам накажем, они и управятся. Большие уже. За один раз ничего не случится.
Скоро раздвинут в большой комнате круглый стол и начнут его накрывать. Сбегают, каждая к себе домой, чтобы принести, как они скажут, «кто что». Будет здесь рыба копченая и соленая, пельмени мороженые (вода уже бурлит в кастрюле под них), само собой, соленья всякие да холодец (у каждой хозяйки по своему рецепту). Тетка Нюра — специалист по грибам — груздочки да волнушки разложит по тарелкам. Ну и самогонка, конечно, появится на столе. Тоже у каждого по своему рецепту выгнанная. А чуть позднее мой отец и гармошку принесет.
Так вот неожиданно загуляет моя родня. Да с хорошими разговорами, да с песнями, да с плясками под «Подгорную».
Поздно вечером, когда в окнах уже загорятся огни, Николай Севрюк будет возвращаться домой. Он думал, что зайдет к своему дружку на пять минут, занесет обещанную паяльную лампу и — назад. Но задержится. Его дружка подведет приболевший свояк, и придется Николаю помогать: и резать кабана, и смолить, и разделывать. Ну а после, как обычно, выпьют под свежину. А там и стемнеет. Зимой это быстро.
Около окон Фисуренко он остановится. Удивится. Покажется, что поют в доме и даже гармошку и дробный стукоток по полу вроде слышно. Пляшут, что ли? В это время распахнется на улицу дверь и выскочит моя лёлька.
- Надежда! — позовет он. — У вас праздник как будто? Гости приехали?
- Да какие там гости, Николай! «Москвича» я в лотерею выиграла, вот и гуляем! — неожиданно на ходу выдумает она.
И захлопнет дверь, оставив ошеломленного Николая стоять на улице.
Утром в совхозе только и будут говорить о том, что Надька Фисуренко «москвича» по лотерее вы- играла. Некоторые, правда, станут утверждать, что не «москвича» даже, а «Волгу». И скупят в почтовом отделении все лотерейные билеты.
На другой день отец, управляясь по хозяйству, оторвется от работы, остановится у скирды сена и начнет всматриваться в небо, в степь за огородом, в ту сторону, где его любимые охотничьи и рыбачьи места — озера. И ему даже причудится, что услышит шелест камыша, плеск воды, гомон птиц. А ведь знает: далеко еще до птиц. Вон за огородами какие барханы ослепительно-белого снега! До самого горизонта. Это когда же он растает?.. Но ведь все равно растает. Начинается февраль. Вроде зимний месяц, но совсем другой. С прибавившимся днем. С другим небом. С припеком через окна, с текущими от солнца в доме подоконниками. Будут еще в феврале резкие морозы и сильные метели, да такие, что белого света в степи не увидишь. На то он и февраль, чтобы снег мести. Так природой заведено. И в марте еще покажут себя крепкие утренники. Но все теперь уже другое. И воздух, и снег, и запахи на улице и во дворе. Зима другая.
Потом заулыбается, вспомнив, как ни с того ни с сего затеялась вчера гулянка.
«Вот ведь какая Надька! — подумает с восхищением. — Надо же… Начала с шутки и всю родню собрала. Давно так вместе не гуляли. Скорее бы уж зима закончилась. С Федькой бы в Новорозино съездили. Порыбачили там, у костра ночью посидели. Как раньше, в детстве… А хорошо, что есть куда съездить: сколько лет прошло, а материн дом до сих пор целый…»
И долго еще будет смотреть в ту сторону, где за гривами спит до весны подо льдом и снегами степ- ное море — озеро Чаны.