«Ясное море»

Покос.

Самая прекрасная, самая трудная, самая певучая пора.

Василий Шукшин.

«Вот моя деревня…»

1.

• На-ри-на-ра-на-ри-на-р-а-а…

Это Иван Коршунов едет по степи на водовозке и поет. Он сидит впереди огромной деревянной бочки, благостно щурится на ласковое солнышко и тонень- ко тянет свой мотив. Мягко и дробно стучат колеса брички. Два здоровенных коня с широкими лосня- щимися спинами размеренно трюпают по проселку и без всякого понуждения сворачивают там, где нуж- но. Жеребятами, рядом со своими матками, они оббе- гали эту степь вдоль и поперек и теперь знают, куда едет и чего хочет этот добрый рыжий мужик.

Солнце поднимается выше, припекает. Щелкают в траве перепелки, зудят кузнечики. Жаворонками, кажется, заполонено все небо, и на неимоверной вы- соте, под самым солнцем, словно кто-то переливает из края в край тонко журчащее серебро.

У Ивана на душе то сладостно-тревожное состо- яние, какое бывает у человека, когда он возвраща- ется после долгого отсутствия в родные места. Ис- скучалась, истомилась душа по желанному для глаз

простору. Не сосчитать, сколько раз он проезжал по этим местам, а теперь будто наново открывает для себя эти гривы, покосы, березово-осиновые околки. А воздух!.. Иван дышит и не может надышаться род- ным, солоновато-сладким степным воздухом.

Возле дороги столбиком поднимается суслик. С любопытством и страхом смотрит он на водовозку. Иван срывает с головы выгоревшую до белесости фу- ражку-шестиклинку и дурашливо кричит:

• Здравия желаем, ваше благородие!

Суслик пронзительно свистит и, смешно подбра- сывая зад, несется к своей норе.

• Ага, попался, рыжий! — подзадоривает его Иван и хохочет-заливается на всю степь.

Давно не было у него на душе так хорошо и при- ютно. Разве что в детстве…

Кони втаскивают бричку на яр, и теперь перед Иваном — весь совхозный сенокос. Около Лебяжье- го озера, у дальнего берега букашками ползают два сенокосных сцепа. Чуть в стороне, там, где кошени- на уже подсохла, поднимая легкую сенную пыль и оставляя после себя длинные валки, которые отсюда смотрятся как неровные карандашные линии на се- ро-зеленом листе бумаги, деловито снуют трактор- ные грабли. Еще дальше, в глубине поля, будто бро- дят задумчивые животные. Это тракторы с подбор- щиками-копнителями. А впритык к Лохматой гри- ве — самая веселая и трудная работа — бригада ме- чет сено в скирды. Людей почти не видно. Так, раз- ноцветные пятнышки рубах и платков.

Иван подъезжает к березам, в тень. Останавли- вается, отпускает чересседельники, разнуздывает коней и идет к свежей копешке сена. Почти всю ее он захватывает в беремя и бросает перед лошадины- ми мордами:

• Ешьте, пока добрый.

Кони, уже начавшие пощипывать нескошенную траву, какое-то время стоят, помахивая головами, словно раздумывая, приникнуть к сену или нет, но уже через минуту хрумтят им.

• Ну? Как сенцо? То-то и оно! Меленькое, что чай. Сам бы ел, да вам не достанется.

Он удовлетворенно смотрит на коней, как они справляются с неожиданным угощением, и смеется:

• А я что говорю?! Когда я плохое косил? Ну, чего смотрите? Торопитесь, пока свежее, зимой такого не будет!

Иван любит поговорить, побалагурить сам с со- бой, с лошадьми и со всякой живностью, что встре- чается в степи. Он и суслика окликнет, и кобчику, зависшему в небе над поляной, замечание сделает. Но в таких случаях Иван приглядывает за собой. Не дай бог, думает, если кто из сельчан услышит, еще решит, что умом повернулся.

Он достает из кустов шиповника припрятанную косу-литовку и, попробовав пальцем лезвие, ширка- ет бруском по стальному полотну. Лошади поднима- ют головы и какое-то время настороженно смотрят в сторону Ивана, потом снова начинают подбирать губами мягкое сладкое сено.

Иван проходит «одну ручку» вдоль прокоса, сде- ланного накануне. Трава здесь долго хоронится в тени от берез, поэтому высокая, обильная. Донник перебит тимофеевкой, мятликом, мышиным го- рошком, клевером. Все это разнотравье, еще влаж- ное от росы, ложится взлохмаченным валком слева от Ивана.

Он всегда останавливается на этом месте перед тем как объехать бригаду. И старым лошадям отдых, и у самого заделье тут есть. Да и рановато пока к ко-

сарям. К ним надо так угадать, чтобы попасть прямо перед обедом.

Обо всем этом Иван думает, как бы оправдывая себя за задержку. На самом деле ему просто нравится это место, и во всякое свободное время он норовит завернуть сюда. Здесь у него и сенокос, и охота, и ры- балка.

Иван отрывается от косьбы и в который раз об- водит взглядом округу. Создал же Бог такое приволь- ное место, где и рукам работа, и сердцу отрада. Тут вот, под яром, который поверху густо порос степны- ми березами, боярышником и шиповником, отдает прикорневой сырью, потаенным грибным духом да еще мокрым смородиновым листом. А пройдешь ша- гов двести к озеру — другая жизнь, другие звуки и запахи. Дробится мелкая волна о тростник. Жалобно кричат лысухи в камышах, крепко бьют крыльями по воде крякаши. В рогоз, вслед за матерью, вспугну- тые чем-то, отчаянно пища, улепетывают покрытые серым пухом утята-чернети.

В конце июля поверх яра рождается еще один особый мир, который так любит Иван. Там по всей гриве на несколько километров тянется пшеничное поле. К этому времени пройдут дожди, крепко завя- жется колос, и над землей повиснет знойная марь. В один из таких дней Иван обязательно идет к озе- ру, а потом, оставляя позади птичий гомон, медлен- но поднимается на гриву и останавливается навер- ху, чтобы сразу видеть и озеро, и яр, и пшеничное поле. Далеко на горизонте оно сливается с небом. Здесь стоит звенящая тишина, изредка перебива- емая  нежным  шелестящим  звуком  кузнечиков. И в этой первородной тишине, в благостном томле- нии пшеничного поля таится извечная сила нового урожая.

• Да ясное ты море! — восхищается Иван. Эти слова он произносит по-разному в зависимости от ситуации. Иногда — с радостью, по поводу чего-ни- будь хорошего. Иногда — с досадой или с огорчением. Бывает, что и не хватает слов, и он не выдержи- вает непосильной красоты жизни и плачет, осво- бождаясь от переполняющего его сердце изумления. В этих слезах он никогда и никому не признается, даже самому себе. А если кто случайно увидит его таким, он отвернется, смигивая быструю горячую влагу, и пробормочет: «Ишь ты, как печет нынче, аж

слезу вытапливает…»

Выкосив хорошую прогалину, Иван поднимает голову к солнцу и решает, что пора. Он прячет ли- товку обратно в шиповник, потом ходит по поляне, приподнимая ногой кошенину и раздумывая, когда ее сложить в стога. Получается, что вечером, на об- ратном пути. К этому времени ее ветерком горячим продует, подвялит хорошенько.

Знает Иван: во всяком деле не нужно забегать вперед. Даже в мыслях. Собьешься с ладу, и работа по-другому пойдет. Знает, а все равно не удержится и представит, как вечером будет ходить под яром, мять в кулаке траву, слушая ее на хруст. И понюхает даже, и носком сапога опять поворошит, поподбра- сывает. У иных мужиков одна забота — прокалить скошенную травушку чуть не до звона, чтобы вол- глой не попала в стога. Не то попреет, возьмется бе- лесыми пролежневыми пластами. Отвернешь зимой бок такой скирды — и вместо летнего забытого духа обдаст тебя задохнувшейся плесенью. Какой уж тут корм скоту?

Но Иван и пересушить не хочет сено. Пока бу- дешь складывать его в копны, а потом в скирду да перетаскивать в огород, облетит порохом самый

ценный, мелкий, почти паутинчатый листочек, как раз и дающий сену сытную силу…

Иван осторожно спускается на водовозке под яр и прямо по степи едет к косарям. И неожиданно вспо- минает, как привозил перед самой смертью сюда, на яр, своего отца…

2.

Раньше здесь да и вообще почти под всей этой длинной гривой были сенокосы. Как первые посе- ленцы поделили угодья между семьями, так и пове- лось их передавать от отца к сыну. Батю Ивана Кор- шунова все тогда в деревне звали Белым дедом. И за старость его дремучую, и за то, что голова его была молочно-белой. И яр этот, возле которого отвели де- ляны Коршуновым, называли Белодедовским.

Потом случилась революция, насадили колхозы. Нажитое добро полетело прахом, земли отошли го- сударству. Позднее на личных в прошлом покосах, правда, только на тех, что были разбросаны по неу- добьям (на хороших-то местах не разрешали) как-то потихоньку, исподволь стали косить сено бывшие хозяева, а потом их дети и внуки. И никто этому во время распределения делянок не перечил. Началь- ники — из молодых и не из местных — сначала ни- как в толк взять не могли, что к чему.

• Да там же мука-мучная, а не косьба под этим яром, — отговаривал один из таких новых брига- диров Ивана, — там же не только тракторной, там конной сенокоске негде развернуться. Да еще ямы от бывшей бригады. И дорогу рядом машины набили. А комарья сколько! Озеро же рядом. Давай под Анто- новкой тебе покос дам, под Серегиным околком. Там ровненько, милое дело…

• Ничего, я как-нибудь руками, литовкой… Раз- реши под яром, Васильич. Я там всю жизнь кошу. Привык уже.

Невозможно ведь объяснить, что глаза и серд- це сжились с этим яром, покосом, озером. Что стоит там еще древняя береза, под которой отец, а может быть, и дед всегда ставили первую копну. А рядом в тени берез, в диком смородиннике, из лета в лето, из покоса в покос, из поколения в поколение, пере- жидая июльский зной, садились обедать и отды- хать всей семьей…

Случалось, после такого отдыха или во время по- слеобедешнего сна, как говорил отец, зависало над яром с виду несерьезное, невесомое облачко. И вдруг оно закрывало на несколько минут солнце и ударя- ло трескучим громом, слепило молнией. Шумел не- гаданный бурный ливень. Да такой, что журчали, скатываясь с гривы под яр, ручьи. Сначала пенные, мутные, потом чистые и веселые. Отец, стоя под бе- резой, сокрушался:

• Вот тебе на! И откуда что взялось? Вот на- портачил так напортачил Илюха! Спасибочки тебе! И ведь только сено сгребли, а теперь суши его, раз- брасывай…

Иван улыбается, вспоминая. Лошади, почуяв ос- лабленные вожжи, останавливаются. А он и не по- нукает их.

Иван даже через завесу лет буквально слышит, как они, ребятишки, весело горланят на том ливне- вом сенокосе, выскакивая под освежающий дождь. Как, дурачась, бегут по обмякшей от влаги кошени- не, выбивая из нее чистенькими пятками струйки небесной воды…

Этой своей особенности — уходить с головой в пережитые годы — он иногда радуется, а бывает, из- за нее тревожится. Видит же, что многие мужики, когда их просят рассказать что-нибудь из далекого прошлого, морщат лбы, силясь вспомнить хоть что- то. И не всегда у них это получается. А уж детали ка- кие-нибудь из детства вообще выветрились. Он же почти натурально переносится в былое. Картинки оттуда яркие, сочные. И что интересно — вспомина- ются не только цвета, звуки, но и запахи. Он даже ноздри при этом раздувает, втягивая через нос воз- дух. Обычно, когда такое с ним происходит, Иван ма- лахольно и расслабленно улыбается и всякая работа валится у него из рук. Аня, жена его, конечно, заме- чает это, но — что самое для него любезное — пони- мает. Если он надолго уходит в свои воспоминания, ласково опускает его на землю.

• Ва-а-ня, Ва-а-ня. Ты меня слышишь, Ваня? Да- вай возвращайся уже, смотри, что творишь-то…

И действительно, если он в это время, допустим, вскапывает грядку, то такого набуровит лопатой — самому смешно становится…

Вот и теперь он весь во власти, казалось бы, дав- но забытых дней, то есть внутри короткого летнего ливня, который шумел тогда недолго, каких-то ми- нут десять, не больше…

Ливень кончился, снова запылало в небесной верхотуре нестерпимо жаркое солнце. Снова во владеньях Ильи-пророка стало ясно, высоко, чисто. Только по краям окоема, за озером, белокурыми ба- рашками  толпились  легкомысленные  облачка… А вот куда делась ливневая тучка, непонятно. Даже клочочка от нее не осталось, словно растворило ее сенокосное пекло. Но на то он и причудник-июль.

Недаром его называют то царевичем лета, то макуш- кой. И правда ведь — макушка. Макушка летней бла- годати… От промокшей травы, что в валках, начал подниматься легкий парок. Все похватали грабли, вилы и выбежали на поле теребить, разбрасывать валки. И он с брательниками тоже. А как же! На се- нокосе любое подспорье на пользу. Кому не хватило граблей и вил, руками сноровисто раскидывали тра- ву, подпинывая, распушивая ее ногами. Важно бы- стрее все сделать… Получается, не сильно-то дождь и навредил. Это ведь не нудный и моросящий, а ко- роткий июльский баловник… И такие запахи поплы- ли над поляной от влажной разнотравной кошени- ны — одуреть можно! Через два часа все и просохло. До заката снова успели сгрести траву в валки.

Спустя пару дней приехали складывать сено. Отец зашел под березы и появился оттуда с двумя молоденькими обабками в руках. Сказал довольный:

• Ну вот, а вы говорили, зачем дождичек. А ну- ка, дуйте, ребятишки, под яр грибы собирать! Мамка жареху вечером с картошкой наладит.

И так это произнес, словно и не он сетовал недав- но на нечаянный ливень и обижался на Илью-про- рока…

Вспоминая, Иван сначала решит, что на старых местах начали косить после тридцатых, потом возраз- ит сам себе и даже рассердится на забывчивость. Ко- нечно, после войны, и даже после Хрущева! До смерти Сталина попробуй-ка, покоси на своих прежних част- ных делянках! Быстро бы на Колыму отправили… Вон отец его, Белый дед, ветеринарным санитаром был, так и он загремел ни за что ни про что на десять лет. А обвинили в том, что вроде как мор специально напускал на колхозную животину. Ну он-то хоть вер-

нулся, а остальных мужичков, говорят, постреляли сразу же, через месяц. Приехал тут племянник Сань- ка в майорских погонах — военный корреспондент. Видел, говорит, кое-какие бумаги. Брехня, что мужи- ки в лагерях поумирали, а часть в штрафных батальо- нах на фронте погибла. Почти всех сразу и расстреля- ли по приговору «тройки» в тридцать восьмом. Тут Саньке можно верить. Хлопец он дотошный, хоть и шебутной. Только зря он это все раззвонил, пусть и родне. А если все сильно секретное и нельзя пока го- ворить? Как бы не нагорело ему. Гайки-то вроде сно- ва закручивают. Вон как Сталина в свое время рас- чехвостили, а сейчас снова поднимают.

А «тройки»-то эти точно были, припоминает Иван. И в их райцентре тоже. Это значит, что жизнь горемычного «врага народа», чаще всего арестован- ного по пустому навету, определялась тремя людь- ми, всего тремя — чтобы отправить его на тот свет по-быстрому, без задержек.

Из двенадцати человек, которых забрали тогда, вернулись только четверо. Среди них и его отец.

Иван машет рукой так, будто отгоняет от себя оводов, а на самом деле непроизвольно отмахивает- ся от лезущих в голову мыслей. Но сегодня это полу- чается у него плохо. Эти мысли плавно несут его по прожитым годам.

Вспоминает, как на их деревню и соседние, слов- но морок, навалилось проклятое поветрие. Будто безумие какое-то охватило людей — стали писать друг на друга доносы.

Что это было? Жили ведь раньше, как рассказы- вал отец, одним общинным укладом и друг к дружке относились с почтением… А тут такую паутину стра- ха понавесила власть — самих себя стали бояться. Кум говорил Иванову отцу:

• Не поверишь, Федор, ночью в своем дворе в уборную боюсь сходить. Вдруг кто заметит да напи- шет, что по темноте специально шарюсь, готовлюсь властям вредить… И когда это у нас полстраны так быстро грамотными стали? Смотри, как писать на- собачились! А совсем недавно еще крестик вместо подписи ставили.

Потом стали бродить по деревням слухи об аре- стованных. Мол, того-то видели на фронте. Воюет и приветы передает. А этот — на заработках на Даль- нем Востоке. Через год обещает приехать с хороши- ми деньгами.

Умные люди понимали, что если бы так было, то как-нибудь исхитрились родственники, сообразили весточку послать. Доходили же с фронта письма-тре- угольнички без всяких марок… Нет, тут было другое. Слишком много отправляли за колючую проволоку людей. Вот и рассеивали вранье энкавэдэшные вла- сти, чтобы хоть как-то притишить людишек. Про это Иван, правда, уже много позднее услышал. Сам он в то время на фронте порох с кровью глотал.

…Лошади неожиданно дергают водовозку, Иван резко отклоняется назад и, еще не до конца очнув- шись от мыслей, натягивает вожжи:

• Тпрру! Вы что?! Сдурели?

Потом с удивлением обводит глазами степь и смеется. Вот уж, действительно, Ани на него не хва- тает! Это же надо настолько забыться, улететь мыс- лями в такую даль! А вспоминать-то начал совсем о другом… Об отце.

Он тогда попросил Ивана свозить его на люби- мый яр. Приехали под самый вечер. Днем Иван занят обычно, да и жара в такие дни стоит несусветная. Вот и решил: зачем старика тащить по такому пеклу в степь, лучше по прохладце…

Большое закатное солнце опускалось за Лохма- тую гриву. Отец сидел на самом высоком месте яра, откуда степь была видна до горизонта.

• Иди, Ванька, подкорми коней, — попросил он сына.

Иван догадался — отец хочет побыть один, засму- щался и торопливо ушел к лошадям.

Когда вернулся, понял — отец плакал, хотя по лицу этого не было заметно. Но по всему его облику Ивану сразу стало ясно — плакал. От этого у него на душе сделалось неловко, хоть беги куда-нибудь…

• Вот здесь, Ванька, и прошла почти вся моя жизнь, — сказал ему старый родитель. — Как один день прошла… Здесь и с мамкой твоей после войны познакомился. На полевом стане. Он долго тут под гривкой стоял. Теперь все… Прикончилось мое вре- мечко…

Через неделю отец тихо и спокойно умер. Вече- ром сходил в баню. Как и положено, после нее надел чистое исподнее. Утром увидели — не дышит. Лежит спокойный, ровненький. И руки сложены так, как при погребении их укладывают. Выходит, чувство- вал — прощаться ездил с любимыми местами…

А яр этот перед озером так и зовут до сих пор — Белодедовским…

3.

Иван, вспоминая это, хмурится. Не любит он мрачных мыслей, особенно про смерть, поэтому пе- ребивает их нарочито громким своим напевом:

• На-ри-на-ра-на-ри-на-ра-а-а…

Он легонько шлепает коней вожжами, трогает повозку с места и немного погодя, окончательно от- решившись от тягостных воспоминаний, снова свет-

леет лицом, радуется абсолютно всему: солнышку, лошадям и огромной бочке за спиной. Да что там — каждой травинке на родной степной земле!

Иван издалека видит, что косари его ждут. Оба сцепа стоят на краю большой загонки. Едва он успе- вает подъехать к сенокосилкам, как парнишки ле- тят к водовозке.

• Ура! — орут они. — Дядя Ваня приехал!
• Ух я вас! — шутливо взмахивает Иван бичи- ком, но они знают, что водовоз шутит, и уже возят- ся у крана с водой. Потом раздаются крики, взвизги. Вода-то ледяная. Иван смотрит на них и улыбается. И хоть покрикивает: мол, меньше, черти, воду на зем- лю лейте, понимает, какое удовольствие — облиться в такую жару холодной водой.

К нему в это время подходят трактористы Ники- та Калмыков и Костя Пахомов. Здороваются за руку.

Костя, улыбаясь, говорит:

• Вот молодец, Иван Федорович, а то мы уже со- скучились по твоей водичке.
• Так возили же и без меня, — улыбается сму- щенно Иван.
• Возить-то возили, — вступает в разговор Ники- та. — Да, выходит, не такую водичку, какая у тебя…

Он обходит вокруг Коршунова, шутливо вспле- скивает руками:

• Ну, Федорыч, это не дело! Мы думали, ты после отпуска будешь круглый, что твоя бочка. А от тебя вроде, наоборот, после этих курортов даже убави- лось. Поди, молодуху каку-нибудь на прицеп взял? Они с нас сало-то быстро спускают!

Смеются.

Ребята-косари, в деревне их ласково зовут «ко- сарятами», скоро угомонившись, рассаживаются в тень от трактора, достают сумки с едой, какую им за-

готовили мамки. Вынимают вареные яйца, картош- ку, хлеб, бутылки с молоком, заткнутые газетными пробками, зеленый лук, сало. Кое у кого и первые огурчики выглядывают из узелков. И хотя все это выложено «на общий стол», дескать, не стесняйтесь, ешьте, каждый все-таки налегает на свое. Такова де- ревенская деликатность. Обедают своим, домашним, они не всегда. То, что в сумках, или, как они говорят,

«в сидорах», — обычно для второго перекуса. Ближе к вечеру. Сенокосный день длинный. От солнышка до солнышка. В обед же, как и положено, горячень- кое подвозит повариха Нина Просекова. Да вот при- болела, а замену ей пока не нашли.

Без трактористов, конечно, не начинают. А те только сейчас идут к бочке. Никита снимает выцвет- шую майку, которая когда-то была красной, и спо- койно открывает кран. Он хочет пацанам показать, что ему ледяная вода нипочем, но все-таки не выдер- живает:

• Ух ты?! — вскрикивает, будто удивляясь че- му-то.

Костя тут же начинает зубоскалить:

• Чо, Никитка, ошпарился?
• Ага, ошпарился, — поддерживает Никита шут- ку, а сам, умываясь, следит за Костей и, когда тот под- ходит ближе, захватывает пригоршню воды, пытает- ся его облить. Но Костя начеку. Ловко отскакивает, хохочет:
• Жинку свою облей!

Ребята пристально, с удовольствием наблюдают за баловством взрослых. Они обожают этих совер- шенно разных и по характеру, и по обличью муж- чин. Бывает, спорят чуть не до драки, кто из них луч- ше — дядя Никита или дядя Костя.

Никита — плотный, коренастый, будто с припе- ченным навечно коричневым румянцем на лице. Все лето работает в майке — боится спину сжечь на солн- це. Но руки и крепкая шея так прокалены солнцем, что и за зиму этот темно-бордовый загар не проходит. Мужики в бане все время над ним подшучивают.

• Эй, Никита! — кричит кто-нибудь из дальнего угла. — Ты когда степную майку снимешь?!

И правда, впечатление такое, будто он в белой майке.

Никита смущенно похмыхивает, посмеивается.

• Сейчас выравняю, — говорит, направляясь с веником в парную.

Когда выходит оттуда, тот же балагуристый го- лос на всю баню возвещает:

• Ну вот, теперь другое дело, розовая тебе боль- ше подходит!

Никита — мужик, в общем-то, молчаливый. В от- вет на шутки с его стороны обычно звучит лишь ко- роткий застенчивый хохоток. Сам основательный и несколько медлительный, пацанов на сцеп подбира- ет быстрых и вертких, как бы восполняя этим свою неспешливость.

Другой тракторист, Костя Пахомов, наоборот, тонкий, жилистый — полная противоположность Никиты. Крученый — говорят про таких в деревне. Он беспрестанно шутит, кого-то разыгрывает, делает одновременно десяток дел и, что самое интересное, везде успевает, все у него получается.

Долго сидеть на одном месте он не может.

Однажды из-за этой своей непоседливости он чуть не лишился работы.

В тот день они косили сеяный костер. Когда трак- тор шел по длинной и ровной загонке, Пахомов не-

ожиданно выпрыгнул из кабины и какое-то время бежал рядом.

Так вышло, что именно этот Костин выверт уви- дел районный начальник, приехавший с проверкой в бригаду.

Во время перекура он, едва сдерживая свое него- дование, спросил у Пахомова:

• Ты чего это там выскакивал? Костя среагировал моментально:
• Размяться хотел, пробежаться.
• А в кабине в это время кто сидел?

Пахомов демонстративно молчал, лениво щу- рился на дальние гривы, с каким-то особым вкусом затягивался махорочной самокруткой, голову при этом наклонял набок так, будто прислушивался к жаворонкам.

• То есть никого, что ли? Ты что, с ума сошел? А если бы случилось что? Ведь под гусеницу можно запросто попасть. У тебя же сзади сцеп с людьми… Это ведь в кабину обратно еще запрыгнуть нужно суметь.
• Да чего там запрыгивать? И зачем? — Костя продолжал валять дурака. Видно, надоел ему непо- нятливый начальник. — Степь же ровная…
• Не понял, при чем здесь ровная степь?..
• Да я про трактор… Это же «ДТ-54», почти танк. Он по ровной степи может ехать, пока солярка не кончится или пока не упрется во что-нибудь…

Начальника заклинило:

• Не понимаю… Зачем ты все-таки выскакивал?
• Да шило у меня там! — оскалился тракторист.
• Где? — совсем уж отупело спросил проверяю- щий.
• Да вот здесь! — И Костя откуда-то из-за спины вытащил самое натуральное шило. Почти новень- кое, с еще не захватанной белой деревянной ручкой.

Где он его взял, когда успел принести, непонятно. Мужики катались со смеху по траве.

Начальник этот потом выговорил старому ди- ректору Крохалеву.

• У тебя там придурок один работает, тракто- рист. Пахомов его фамилия. Ты бы его в скотники перевел, что ли? А то он натворит у тебя дел. Как та- кому вы технику доверили? Да еще с ребятишками работает… Перекалечит к черту всех. И сам в тюрьму попадет, и нам головы пооткручивают.

Крохалев — мужик крутой, авторитетный, не- щадно битый жизненными невзгодами и никогда не заглядывающий в рот начальству, ответил с сер- дитой досадой:

• Вы бы хоть из своих кабинетов по сторонам, что ли, смотрели! Он, Пахомов-то, у вас в районе на доске почета висит. Как раз, поди, перед вашими ок- нами… Этот самый придурок, как вы говорите, один из лучших механизаторов. Во время уборки каждый год столько зерна намолачивает, сколько у некото- рых полколхоза не нарабатывает.

А сам все-таки попросил бригадира Краснощеко- ва выяснить, что там с этими пахомовскими пробеж- ками. В тот же день бригадир и допросил Костю.

• Слушай, тут мне такое сказали — на голову не натянешь…Ты что, правда, что ли, выскакивал на ходу из трактора? Это же нарушение техники без- опасности.

Пахомов уважал Данилыча — так все попросту звали Краснощекова — и за суровую его человеч- ность, и как фронтовика, поэтому при нем на бала- гурство не сбивался.

• Вот ведь чего понаплели, заразы, — искренне удивился он. И объяснил: — Там по ходу сенокосок лебяжье гнездо было… Оглянулся, а Митька Анти-

пин (как раз на его сенокоску приходилось гнездо) носом клюет. Ну, думаю, каюк птенцам, порежет… Вот и выскочил.

• И что, успел? — постукивая папироской о ни- келированный портсигар, спросил Данилыч.
• Это вы про что? — вроде как не понял тракто- рист. А скорее притворился, что не понял… Его ведь, бывало, сразу и не разберешь, этого Костю, с его веч- ными перескоками от серьезности к зубоскальству…
• Да про лебедят…
• А-а… — Костя улыбнулся. — А как же!
• И получается… — Данилыч взглянул на Костю серьезно и требовательно.

На лице у Пахомова — искреннее непонимание.

Бригадир пояснил:

• И получается, что ты трактор во время его ра- боты, то есть движения с работающими прицепны- ми устройствами, оставил пустым… Так?
• Фу ты! Я-то думал, про что это вы?.. Почему пустым? Там Ленька Горохов за рычагами сидел. У него в это время сенокоска сломалась, ее в кузню от- волокли ремонтировать… А я его, Леньку-то, пома- леньку натаскиваю на трактор… Он же переросток, в восьмом классе уже третий год бьется. Но, думаю, в этом году он школу все ж таки победит. А после ему прямая дорога куда? В «муходавку», — в этом месте он хмыкнул, — так у нас, кажется, называют школу механизации?.. Кстати, его хоть сейчас за рычаги са- ди — способный к технике. Это у них там, за партой, он в математике тупой, а здесь… дай бог каждому.
• Ну так бы и сказал уполномоченному, а то он на весь район растрезвонил черт-те что.
• Да обидно, Данилыч, он такие вопросы зада- вал, будто я задвинутый какой-то и в первый раз вижу трактор.

…Иван сидит в тени под водовозкой, припоми- ная эту историю, наблюдая за Костей, Никитой и за ребятами, которые на время притихли, расправля- ясь с домашней снедью.

Моторы тракторов выключены. Над степью ко- лышется переливчатый звон жаворонков. Иван при- слушивается. Вот чего ему не хватало там, на юге, где он совершенно неожиданно для себя и для семьи первый раз в жизни отдыхал на курорте. Не хватало этого небесного журчания, сенокосного солнышка и удивительной смеси запахов: солярочного тепла от тракторов, свежей кошенины и душистой терпкой махорки. Трактористы, вольно разлегшись на траве рядом с Иваном в тени водовозки, курят, балагурят. Мальчишки, наоборот, пытаются вести себя солид- но, по-взрослому. А как же! Они теперь — настоящие работники. Технику им доверили. И главное, они деньги зарабатывают! И еще — сено. В совхозе тем, кто летом трудится в поле, полагается дополнитель- ная бесплатная скирда. И забот с ней никаких! В на- чале зимы, уже по крепкому снегу, ее притянут на тракторных волокушах и поставят куда надо.

Отец в такой важный для сына момент обяза- тельно подбодрит, поддержит его. Выйдет за огород встречать трактор и, хотя давным-давно уже извест- но, где из сезона в сезон удобнее всего для хозяйства ставить сено, скажет:

• Ну давай, хозяин, определяйся со своей кла- дью.

Тот засмущается:

• Да ладно, папка, ты же знаешь, где всегда бы- ла — туда и эту.

Отец согласится, но обязательно доскажет приго- товленные заранее слова:

• А сено-то твое подобрее будет.

Обойдет скирду, поцокает языком:

• Да, точно, подобрее… Тут, я вижу, и люцерна есть, и вязельком все перебито… По-хозяйски полу- чилось, сынок… По-хозяйски…

И хотя сынишка понимает: не все так, как гово- рит отец, но сердчишко скачет, радуется…

Ребята-сенокосчики, наскоро поев, начинают галдеть, хохотать, бегать вокруг бочки. Один только Генка Рукин, парнишка не по возрасту серьезный, подсунув под голову старенькую фуфайчонку, лежит около трактора. Глаза его задумчиво устремлены в высоченное, выгоревшее до белесости небо. Там два степных орла, плавно паря в восходящих струях го- рячего воздуха, кружат над степью. И… засыпает Генка под это расчудесное видение.

Остальная пацанва тут как тут. Начинают зате- вать грубоватую шутку. И вроде она уже приелась, надоела, потому что повторяется из года в год, но нет, снова затевают. Оно и понятно, почему. Каждое лето на сенокосках — новая, подросшая смена. Они об этом балагурстве сто раз слышали, но очень уж хочется повторить самим…

Сашка Сумцов, окунув в специальное ведерко с нигролом будылёк донника, осторожно мажет пра- вую руку заснувшего. Потом берет травинку и начи- нает щекотать Генкино лицо.

Взрослые видят это и добродушно посмеиваются.

Только Никита Калмыков участливо произносит:

• Ох, Генка, просыпайся побыстрей, а то так из- гваздают тебя чертенята, до вечера не отмоешься…

Но Генка продолжает спать. На лице еле уло- вимая улыбка — должно быть, снится ему небо со степными орлами… А щекотливая травинка делает свое дело, и ему кажется, что овод или комар полза- ет по лицу. Он смахивает несуществующее насеко-

мое и размазывает по щекам и по лбу нигрол. Маль- чишки прыскают, зажимая в себе громкий смех. Уж очень им хочется продления бесплатного спекта- кля. Генкино лицо все в черных полосах, а он все растирает и растирает липкую смазку… И тут паца- ны не выдерживают, начинают громко и заливисто хохотать. Генка просыпается, вскакивает и, ничего не понимая, смотрит на приятелей. Потом до него доходит, что произошло, он безошибочно бросает- ся на Сашку Сумцова — заводилу, зачинщика всех шкодливых дел. Тот отскакивает. Начинаются дого- нялки, подтрунивания. Наконец Никита останавли- вает:

• Да брось ты, Генка, разве ж его догонишь? Па- костники, они на ноги резвые… Я ему накажу, чтобы по деревне не болтал лишнего. Это наше дело, хоть шутливое, хоть серьезное, — степное… А то у нас на сенокоски спрос-то длинный… Можем и другого по- садить.

Пацаны прибирают свои продуктовые сумки, идут осматривать сенокоски. Трактористы заводят трактора…

Иван понимает: теперь не до него. И все равно благостное состояние, наполнившее его душу с само- го утра, не отпускает. И длится, длится, подкрепляясь сердечными узнаваниями тех мелочей, из которых все эти годы состояла его жизнь. Казалось бы, обыч- ная, однообразная. А вот, поди ж ты, как вбирает в себя…

4.

Иван зануздывает лошадей, поднимается на бричку и говорит:

• Ну что, братцы, поехали? Знаете, куда?

Лошади помахивают головами и хвостами. Они как будто понимают его, но стоят на месте.

• Я так и думал, — балагурит Иван, придав голо- су притворную строгость. — Все без меня перезабы- ли. А ведь нам к скирдовщикам надо…

И водовозка тут же дергается, разворачивается и направляется в нужную сторону. Иван смеется, до- вольный. Он, конечно, немного схитрил, незаметно потянув за левую вожжину и дав сигнал коням, куда ехать. Фокус получился. Никита Калмыков, видев- ший это, качает головой и восхищенно говорит:

• Ну дядя Ваня, ну дает! Нет, с ним совсем другое дело…

А Иван затягивает на своем степном языке:

• На-ри-на-ра-на-ри-на-р-а-а…

Теперь можно. Знает, за гулом тракторов его не слышно.

У стогометчиков не так, как у косарей. Тут одни взрослые. К бочке никто не бежит, не торопится.

Анюта Возовикова отрывается от работы (она подбивала граблями скирду) и, хвастаясь своими бе- лейшими, как и ее платочек, крахмальными зубами, кричит издалека:

• Здорово, дядя Ваня! С приездом!

Все разом поворачивают лица. Улыбаются. Вид- но, что рады, но длинных вил из рук не выпускают. Они вершат кладь. Дело это и трудное, и очень важ- ное. Не зря же говорят: «Если вершильщик хороший, то и корова довольна». То есть верх скирды должен быть так уложен, утоптан, обчесан, чтобы ветер ее не раздул, дожди не промочили.

Иван останавливает водовозку неподалеку от ра- ботающих, возле пухлой копешки сена. Здесь, около кустов ракиты, тенек — пристанище деда Дорофея.

Его пару раз за лето привозит в степь внук Николай.

«Нюхнуть сенокосу», — говорит про эти поездки в степь дед и поясняет: «Дак вить зиму пережил, а ле- том сам Господь велит держаться».

Дед Дорофей самый старый в Ивановой деревне. Вообще-то его фамилия Дорофеев. Но есть у селян та- кая привычка — сокращать фамилии для простоты употребления. Примаков — Примак, Коршунов — Коршун… Привыкли, и никто не обижается на это…

Он, действительно, очень стар. Воевал еще в Пер- вую мировую. Дед называет ее «германьской». Там его и газами травили, и ранен был несколько раз. За восемьдесят уже деду, а не износился до того преде- ла, когда старики выползают в шубах и валенках на крыльцо — погреться на летнем солнышке. В баню сам ходит. И на охоту да на рыбалку с внуком напра- шивается. Тот берет, не перечит. Хотя, конечно, с ру- жьем и сетями в камыши старик уже не заплывает. Сидит на бережке на соломе, слушает посвист кры- льев над головой да гуканье выстрелов над плесами. Видит он не очень хорошо. Но слышит отменно.

Приговаривает, различая выстрелы каждого охот- ника:

• Это вроде мой Колька дуплетом саданул. Вот раз- зява — промазал, кажись. Зря только патроны жгет, стервец. А это Федя Трофимов ударил. Ишь, как у него аккуратно и сухонько «двадцаточка» выговаривает — тресь-тресь… Этот не промажет, жадный у него глаз…

Иван прилаживает лошадей к сену и видит, что около деда крутится Санька. Не уехал, выходит. Хоро- шо хоть не в форме здесь, а то мужики затравили бы насмешками. Не любят на сенокосе праздных людей. Он присматривается и недовольно про себя отмечает: племянник что-то выпытывает у деда. В руках блокнотик. Вот случилась же такая несу-

разность — писатель в роду завелся. Взял бы лучше вилы да помог мужикам, а то вертится здесь со свои- ми бумажками.

Иван никак не возьмет в толк, что это за профес- сия такая у Саньки — чтобы в военной форме да ав- торучкой махать. У них в деревне про такую никто и не слышал. Вон их сколько развелось, гражданских щелкоперов! Не пересчитать. А тут — майор! У них на войне майор Затулин батальоном командовал — вот это был майор так майор! Настоящий!

Смутно Иван понимает: в Санькиной работе скрыто что-то важное, но что именно, разобраться не может. Взять те же его командировки. Исчез как- то на целых полгода. Ни писем, ни других вестей. Вернулся, а вся голова как мукой посыпана — седи- ной перебита. Это в неполных-то тридцать. Где был, что делал, спрашивает родня. Отсмеивается: «На юге загорал…» Только какой такой юг, если пропадал с поздней осени до ранней весны. То есть всю длин- ную зиму. На нашем юге зима — что осень. А он приехал почти черный от загара. Кто-то потом ска- зал — в Африке Санька был. Да на кой ему эта Афри- ка сдалась? Брешут, наверно…

Дед Дорофей замечает Ивана. Он легонько от- страняет рукой Саньку и приветствует водовоза:

• Вот и Ванюшка припожаловал. Здравия тебе желаем, солдатик! Привез водицы? Студеная? С лед- ком?

Иван здоровается с дедом Дорофеем за руку, от- вечает ему:

• А как же, дедуня, обязательно с ледком, какую ты любишь.
• Дак зачерпни.

Иван достает из-под сиденья брички алюмини- евый ковшик, наполняет. Воду он набирает не из

крана, а сверху, из-под толстой деревянной крышки. Следит, чтобы в нее обязательно попали льдинки. Знает — воду дед Дорофей пить не будет, чересчур уж студена для старика. Но своеобразный этот риту- ал всегда выполняет.

Старик аккуратно принимает ковшик. Смотрит в него, оглаживает пальцами запотевшие бока, про- бует на язык ледяную влагу, причмокивает, спраши- вает:

• Водичка-то из колодца? Не из трубы, а, солда- тик?
• Так точно, — на военный манер отвечает Иван, — из колодца. Из конюшенского.
• То-то я и чую, что оттуда. Там самая добрая. Дед Дорофей раньше был большим специали-

стом по колодцам. Он, как говорили про него, чуял хорошую воду под землей. И совершенно непонятно было, по каким приметам это определял. По глине с песком, которая выброшена из начатой ямы, или по тому, что растет вокруг?..

Бывает, копает кто-нибудь в огороде колодец, дед подойдет, спросит:

• Для чего, Гринька, роешь? Для полива или для дома?
• А как получится…
• Ясное дело. Но здесь только для полива водич- ка добудется. Больно уж солона она внизу. Да еще и с горчинкой. Она у тебя такая по всему огороду будет. Вот и сидит потом Гринька на краю ямы, курит и раздумывает, копать здесь дальше или пробовать в

других местах…

У деда Дорофея, как у всякого в его годах, немало причудок. Случается, говорит с кем-нибудь, рассуж- дает о чем-то, потом вдруг обрывает разговор и начи- нает что-нибудь делать. Как и сейчас. Он неожидан-

но забывает про Ивана. Поглядывает на толкотню у скирды, на коней. Берет в руки пучок травы, что от- ложил в сторону, когда увидел водовозку, и возвра- щается к разговору с Санькой:

• Про что ты мне толкуешь, внучек?

Тот краснеет. Он стесняется дядю Ивана. Знает, в родне с настороженностью относятся к его профес- сии.

«Тоже мне — майор, ясное море! — думает, глядя с досадой на смутившегося племянника Иван. — Как девка».

Санька спрашивает:

• Дедушка, вы воевали на другой войне, ну, не на такой, как была в последний раз… И, говорят, там в плену были…

Старик долго и пристально смотрит своими по- блекшими глазами в сторону Саньки. Саньке неуют- но от этого. На самом деле, за его плечом на ракиту уселась небольшая птаха, серая, с желтыми пестри- нами. Людей она совершенно не боится и все время перепархивает с одной ветки на другую. Ветки кача- ются. За ней и следит старик.

• Ишь она какая! — произносит с восхищением дед Дорофей.

У Саньки на лице глупое удивление. Иван смеет- ся про себя. Он-то все видит.

Дед Дорофей почти минуту наблюдает за птич- кой, потом совершенно неожиданно для Саньки вы- дает ответ, который, казалось бы, никак не связан с его предыдущей фразой:

• Война она и есть война. Хоть та, хоть эта. Грязь, вонища и кровь. И страшно там, и есть все время охо- та… Да я уже и перезабыл все… А у германцев, точно, был. Сначала со всеми нашими в бараке жил. Потом отдали хозяевам. На скотном дворе у них работал.

И сам заместо скотины. В двадцатом году только и вернулся.

Санька немного тушуется, но гнет свою линию, которую, наверно, начал еще до приезда Ивана.

• На той войне с немцами вы, дедушка, наверно, много о родине думали… А как тогда проявлялся па- триотизм, ну то есть любовь к ней?
• Ково? — дед делает ладонь ковшиком и под- ставляет ее к уху, будто плохо слышит.

Иван давно знает Дорофеева и понимает — при- дуривается.

А тот снова берет пучок травы и, раскладывая травинки перед собой, бормочет:

• Спрашивают черт-те что… Как не скучать, не думать про дом? Я же не скотина безмозглая. У меня уже семья тогда была, малые. Тятька и мамка оста- лись. И сеструхи с братовьями. А конек у нас какой был Воронок! Черный, как сажа. После ночного за ним приду — бежит, играется, тоненько, заливисто так ржет. Соскучился, значит… А озеро у нас какое! Дак вон же оно, за той гривой, до сих пор живое… Про сенокос не говорю. Он сейчас другой. Раньше-то ручками да ручками все делали. С конями в обним- ку. А сейчас и грабли тебе с трактором, и сенокоски, и эти самые, как их, копнители… Но травка — та же… Запашистая…

Он перекладывает травинки с места на место и произносит:

• Вот тебе, парень, наша пастушья сумка, это — мышиный горошек, это — тимофеевка, ромашка, по- дорожник, кровохлебка… А вот еще смотри — мят- лик, а это — чабрец — богородская травка… Говорят, есть еще такие: одолень-трава, разрыв-трава, пла- кун-трава… Да и тыщи, поди, других по нашей-то русской земле трав. У германцев мне тоже приходи-

лось косить. Наберу в руку, как вот сейчас… Травки- то вроде знакомые, а понюхаю — нет, не наши. Ви- дишь, парень, на чужой земле и трава по-чужому пахнет…

В это время у скирды — смех, оживление. Высо- кий, почти двухметрового роста мужик Пашка Кли- кун набрал огромный завершающий навильник сена и несет его на подрагивающих вилах. Кричат, подбадривают:

• Пашка, не подведи!
• На рекорд идешь!

Пашка в одних трусах. Тело у него блестит от пота, каждая мышцочка обозначена, лицо красное, вены на руках напряжены, вздуты. А давний шрам на спине как бы венчиком фиолетовым окружен. И когда Кликун в самом последнем своем усилии на- прягается, чтобы положить пласт сена на верх заро- да, подскакивает к нему вечный балагурщик Семен Кривоногов. Семен собирается просто поерничать, повеселить всех — схватиться за черенок вил так, будто только благодаря ему, его помощи Кликун за- брасывает наверх сено, но… Но он спотыкается, па- дает и, цепляясь за Пашку, нечаянно сдергивает до колен его трусы.

Мужской раскатистый хохот, бабье оханье.

Дед Дорофей (а жалуется ведь на зрение) удов- летворенно возвещает на всю округу:

• Вот это струмент так струмент! Справный! Ну и бугаюка ты, Пашка. И на каких харчах такой отрас- тил?

Хохот еще сильней.

«Вот, ясное море, что вытворяют, — не то восхи- щается, не то осуждает про себя всю эту канитель Иван, — наломались же, черти, как не знаю кто… Ведь это они какую? Пятую, кажется, скирду кладут.

Так нет, еще на такое сил хватает… Это он что, Семка, специально, что ли?»

Все понимают: такое могло произойти только с Семкой и Пашкой. Один — без царя в голове. Кри- воногову бы только перед другими выставиться. А другой… Другой… Иван силится вспомнить дере- венскую кличку Кликуна. Вспоминает. Зовут его Пашкой Безмятежным. И точно — безмятежный. Невозмутимый, малоразговорчивый. С виду — так еще и с некоторой ленцой. Но это обманчиво. Силы он необыкновенной.

По молодости, в те времена, когда парни из-за девчонок схватывались деревня на деревню, его по- сле одного случая перестали брать с собой. «Да ну его к лешему, — говорили, — из-за него еще в тюрьме сидеть. Мы-то друг друга побуцкаем, потом синяки отмочим, и завтра снова на работу. А после этого черта сплошное членовредительство остается». В од- ной из драк, когда пацаны из соседней деревни по- сле танцев стали одолевать поселковых, выворотил Пашка Кликун целый пролет забора из штакетника и припер им сразу четырех человек к стене клуба. Ну и поднажал еще маленько. До легкого хруста… И отправил, таким образом, молодых работников на бюллетень — с поломанными ребрами. Еле от- делались тогда любители подраться из-за девок от милиции, хотя складно врали с обеих сторон. Да кто же поверит в то, что сразу четыре здоровых парняги одновременно «неловко упали и ушиблись». Но де- ревня есть деревня. На второй день такие сплетни по домам гуляли — нарочно не придумаешь!

Пашка Кликун между тем аккуратно и точно кладет на скирду громадный навильник сена, не то- ропясь возвращает свои трусы на законное место и спокойно, даже чересчур спокойно, шагает к Семе-

ну. С вилами. Становится тихо. Почти все понимают, что шутка должна была быть другой. А эта, грубая и несуразная — нелепая случайность.

Пашка оглядывает всех, а потом черенком вил, не со всей силы (а то бы каюк пришел Семке), но с хорошим потягом смачно отоваривает Семку по за- днице. Когда тот летит на землю, успевает еще вы- говорить:

• Что ж ты, срамец, творишь? Я ведь мог спот- кнуться и… рассыпать сено.

Тут раздается громкий голос:

• А ты ему еще добавь, Пашка, только не череш- ком уже, а вот моим бичиком! Он добрый у меня. Гнедко все время на него жалуется.

В сутолоке и гаме многие и не заметили, как к месту скирдовки подъехал на ходке бригадир Крас- нощеков.

Но Пашка будто не слышит его. Он подходит к Семке, подает ему руку, помогает подняться, что-то тихо спрашивает и даже отряхивает Семкину спину от сенной трухи.

Дело в том, что Семка с Павлом друзья. Причем самые настоящие, без всякого подмесу. И семьями дружат. У каждого из них по двое ребятишек. Те то- же не разлей вода. Но в этой, как многим кажется, странной дружбе случаются вот такие выверты.

Иван думает, что здесь есть какая-то скрытая пружинка-тайна. Только какая? Иногда на гулянках мужики припирают Семку вопросами, мол, ты чего вытворяешь? Зачем его цепляешь? Ненормальный, что ли? Не рассчитает как-нибудь свою дурную силу Кликун и размажет тебя по стенке. Семка неопреде- ленно улыбается и как-то уж совсем по-детски, наи- вно отвечает: «А чего он такой здоровый, как не знаю кто?.. Хоть расщекотать его маленько…»

Ходит, правда, один любопытный слух по дерев- не, в который мало кто верит. Рассказывают, что служили Семка и Павел вместе на горной погранза- ставе. Находясь вдвоем в секрете, попали в сложную заваруху. Рация была разбита, Семка контужен от разрыва гранаты, а Павел тяжело ранен. Усугубляло положение то, что во время преследования наруши- телей они оказались в глубоком ущелье. В общем, трое суток оглохший и почти ослепший Семен как мог выхаживал беспрерывно теряющего созна- ние старшего сержанта Кликуна и в конце концов вытащил его на тропу, где их и нашли погранич- ники…

Иван отвлекается от этих мыслей, потому что для него снова начинается маленький праздник. Его водовозка опять в центре внимания. Теперь уже бочку окружают скирдовщики. Пьют холодную ко- лодезную воду. С остановками, с покрякиванием, с добрыми словами в адрес Ивана, величая его по име- ни-отчеству:

• С возвращением, Иван Федорович! Ишь, какой ладный водопой нам устроил!
• Спасибо, Федорыч! В самую точку угадал, а то сегодня такая жаринь — пот не успевает выскаки- вать наружу, сразу засыхает.

Иван сверху зачерпывает одно ведро за другим, подает вниз, а там снова уханье, возгласы. Мужики обливаются, смывают пот, налипшую траву со спин и боков. Женщины — Анютка Возовикова и Катя Перепрыгова — берут другое ведро, наливают в него воду и идут за скирду. Скоро и оттуда доносится звон- кий хохоток и оханье.

• Ишь ты, как девок водичка разбирает, — не- ожиданно комментирует это дед Дорофей, и все сно- ва смеются.

Он буквально помолодел от всей этой здоровой веселой круговерти и, когда кто-нибудь с восклица- ниями обливается, тоже, как от озноба, передергива- ет плечами.

Закончат с водой — начинают соображать обе- денный стол, раскинув у скирды кусок брезента. И одновременно вопросы подбрасывают бригадиру. И шутливые, и серьезные.

• Данилыч, ты там, случаем, пару пузырей с го- рючкой не прихватил? Само то к столу бы было.
• Когда обед-то настоящий подвозить станут, а? На сухом пайке не очень-то весело сено ворочать, то- варищ бригадир. Кастрюлю с борщом не засунешь в сидорок…
• А что с расценками? Повысят их? Краснощеков, как всегда, отвечает одним длин-

ным монологом, в котором сразу и ответы, и вопро- сы, и претензии.

• Насчет горючки это ты к жене своей Наталье обращайся, она быстрый тебе ответ даст… Хорошо, если не сковородкой. Обед горячий с послезавтра организуем. Выписалась повариха-то наша, Нина, слава богу. А проценты за выполнение и перевыпол- нение нормы станут начислять с завтрашнего дня… Теперь вот что хочу спросить: кто это моду такую здесь завел — в одних трусах работать? «Хозяйство» свое, что ли, так проветриваете, а, мужики? Так и вовсе лишиться его можете, как вон Пашка сегод- ня. И не стыдно трясти этим самым перед женщи- нами? Сроду у нас такого не было! И как вас оводы только не берут? Гнедка вот моего грызанет какой, так полдня у него шкура трясется… Да, кстати, пере- довики доблестные… Я тут мимо ляги проезжал… А чо это ты, Пашенька, сразу отвернулся? А, товарищ главный скирдовщик?.. Так вот, увидел я, что вы там

вчера смастерили… Куда это так торопились? На гу- лянку? Чего глазами лупаете? Как попало слепили, скособочили скирду! А вершил кто? Кольку-дурач- ка из Парамоновки, что ли, приглашали? В общем, переложить! Проверю! Иначе — проценты долой! Сколько сегодня скирд уже подняли? Пять? Ну, тут ничего не скажешь — молодцы! И плотные, смотрю, и ровненькие, как в строю.

После этой длинной речи он подходит к Ивану.

• Зачерпни и мне ковшичек, Ваня… Ну, как я им всыпал?
• Чапаев! — отвечает Иван, улыбаясь. — Только чуточку лишка загнул.
• Да ладно тебе, загнул, им только послабку дай, так они шут знает что вытворят… Кривоногов этот. Ну что это за шутки? Тьфу ты! Это еще спасибо, Паш- ка такой, как его… безмятежный. А если б кто дру- гой? Перепоролись бы вилами…
• Да ты не понял ничего, Данилыч…
• Ну да, а Пашка понял. То-то он ему поддал…
• Вот именно, Пашка как раз и понял, и другим показал, что срамные шутки не к месту…
• Ладно, Ваня, давай о другом… Разберусь…Ты мне вот скажи, ты чего это с курорта сбежал? Ведь тебе еще две недели оставалось отдыхать.
• Да ясное ты море! И ты туда же, Данилыч! Не захотел и уехал…
• На курорте не захотел? — Краснощеков не- доверчиво смотрит на водовоза. — Там же, говорят, почти рай. Жизнь — не бей лежачего.
• Во-во! Не бей лежачего — это ты в самую серед- ку. Ты сам-то на курортах бывал?
• Да не доводилось как-то.
• А рассуждаешь. Понимаешь, Данилыч… — Иван думает, как бы перевести разговор в полушут-

ливое русло, и придумывает. — Понимаешь, дома-то в нашей степи вон как хорошо глазам. Простор. Да- леко видно. В сторону другой скирды глянешь — и разглядишь, не ошибешься: Гришка с Генкой бутыл- ку разливают…

Краснощеков озирается с тревогой:

• Где? Покажи, Иван! Тот смеется:
• Да я к примеру говорю. А там, на юге, эти горы, каменюки. И кто их только наворотил? Куда ни по- смотришь — мешают. Их прямо с глаз счистить хо- чется. И как люди без вольного простору живут? Хотя, конечно, море у них… — На лице у Ивана появ- ляется мечтательное выражение. Он пытается подо- брать нужные слова, а они не подбираются, поэтому со вздохом заключает: — В общем, море — оно и есть море…
• Ладно, вижу — не хочешь откровенничать. Это твое дело. Надумаешь, послушаю.

Молчат. Потом Краснощеков поворачивает раз- говор совсем в другую сторону.

• Слушай, а ведь и правда, — оживляется он, — вернули водовозку, и веселее работа пошла в брига- де, даже и народ какой-то другой стал… Надо же, все вертится около какой-то бочки с водой! А тогда пря- мо в одночасье упразднили ее…

Он умолкает, закуривает. Теперь каждый думает о своем. А может быть, об одном и том же…

5.

Да, было время, когда Иванову водовозку упразд- няли. Прошлым летом перед самым сенокосом забо- лел Краснощеков. Заболел серьезно, надолго. Стало начальство гадать, кого на его место поставить. И по-

лучалось — некого. Должность-то эта только с виду начальственная, а на деле — так попросту собачья. Мало того что надо в полеводстве разбираться, моро- ковать в технике и вникать одновременно в сотни дел, так еще и уметь с людьми ладить, понимать их. Одни отказывались от бригадирства, понимая, что это за лямка, другие не подходили по разным при- чинам.

И тут в конторе вспомнили про тракториста и комбайнера Юрку Самопалова. Мужик молодой, чуть-чуть за тридцать, он уже несколько лет слыл передовым механизатором. Водку пил умеренно, но из компаний не выпадал. Было, правда, у него одно завихрение, речи иногда толкал странные, начитав- шись газет. Но это списывали на молодость. Юрка перед всей этой канителью с бригадирством на зим- нем ремонте серьезно повредил руку. Сделали опе- рацию, подлечили, но с комбайном и трактором ему пришлось распроститься. В последнее время был на подхвате. То организовывал работы на току в скла- дах с зерном, то хоздвор сторожил…

В общем, назначили Юрку. Он уже в первый день работы, собрав утром бригаду на летучку, убил всех и поведением, и своим внешним видом. Был он в ко- стюме, в рубашке с галстуком и в капроновой шляпе. На ногах — «плетенки» с пестрыми носками. Из кар- манчика пиджака торчала четырехцветная авторуч- ка, в руках — дерматиновая папка. Короче говоря, начальник.

Он оглядел вагончик, будто видел его в первый раз, подстелил газетку на табуретку, сел и сказал:

• Товарищи механизаторы, я хотел…

Но тут его перебил Костя Пахомов, первым пре- одолевший шок от вида нового начальника:

• Ты что, Юрка, охренел?..

Самопалов не дал ему договорить, он догадывал- ся, что может быть дальше в пахомовской фразе.

• Попрошу, Константин Васильевич, быть по- вежливее, и всех тоже, товарищи… Я думаю, вы пом- ните, что меня зовут Юрием Дмитриевичем…

Начались мучения. У бригадира с механизато- рами. У механизаторов с бригадиром. У каждого — свои…

Самопалов и придумал «рационализаторскую идею» по новому снабжению бригады водой. Водо- возку — долой. А он, дескать, будет для трактористов утрами привозить на ходке ведерные лагушки с во- дой. Вот и пусть каждый их в своем тракторе держит. Когда захочет, тогда и попьет. Тут и экономия време- ни, и не надо коней с бочкой гонять по степи. Кому понравится, могут и сами эти лагушки «заправлять». Не хотят водой, можно и квасом.

И ведь сумел убедить начальство.

Начался сенокос. Наступила жара. И все как-то пошло наперекосяк. Сено, конечно, косили, скирды ставили, вывозили, но не было того настроения, с ка- ким собирались раньше люди, встречая водовоза.

Нового бригадира костерили на чем свет стоит. В лагушках вода, набранная из сважины, станови- лась теплой и противной уже через несколько ча- сов. Ни умыться толком, ни попить. А ее ведь, пока она холодная, еще и в радиаторы тракторов доли- вали…

Но тут и в другом было дело, рассуждал Иван. Сенокос у русских людей с давних пор считался праздником. Пусть с тяжелым, даже изнурительным трудом, но праздником. Недаром в поле в это время практически не было нерях или пьяниц. Прихора- шивались, наряжались. Обязательно надевали чи- стое, опрятное…

Теперь стали меньше работать артелью, гуртом даже на сенокосе. Он понимал, что его водовозка — последнее крохотное напоминание о совместном труде «на миру», том, на котором «и смерть красна». Скоро не станет, наверно, примитивных сцепных сенокосилок, не будут вручную укладывать скирды, придумают какие-нибудь машины, при которых и люди-то не нужны… Да и придуманы уже. Просто сейчас время такое — все вперемешку: ручной труд и машинный. А в киножурналах показывают и стого- меты современные, и копнители, и как прессуют тра- ву… До них пока это все не дошло. Но дойдет ведь…

Выздоровел Краснощеков, снова занял место бригадира. Повеселели люди. И вроде грубоват был Данилыч, и до ругани иногда спорили с ним, но всег- да знали — свой мужик. Когда надо, будет с тобой под трактором лежать, ремонтировать, а если про- винишься, перцу задаст по первое число. Но вот слу- чится праздник в семье, и первое приглашение ему:

«Уважь, Данилыч»…

Когда Краснощеков вернулся в бригаду, то спустя пару дней через забор (они по соседству жили) спро- сил у Коршунова:

• Иван Федорович, ты бочку свою сберег? Не рас- сыпалась?

У Ивана дрогнуло сердце — неужели?

• Целехонькая, у конюшни стоит. И бричка ухо- жена… Ты же знаешь, я снова при конюшне, как и зимой, вот и приглядываю.
• В общем, налаживай свое хозяйство. Я с управ- ляющим сегодня разговаривал. Будем снова воду возить на бригаду. Ждут тебя люди.

Все это почти мгновенно пролетает в Ивановой голове. Он смотрит, как бригадир тщательно гасит

папироску, втаптывая ее в землю. Водовоз коротко взглядывает на солнышко: как оно, где? И произно- сит:

• Пора к грабельщикам.

Пока он возится с конями, Краснощеков обходит кругом бочку, стучит по дереву костяшками паль- цев.

• Надо же, — говорит, — все время она у меня на глазах, а только сейчас разглядел, из каких толстых плах сделана. Кто-то ведь думал про жару.

Иван улыбается, и бригадир вспоминает:

• И как я забыл? Ты и заказывал! Старая в ту пору как раз развалилась. Ты мне другое скажи: а вода из скважины чем хуже? Я, например, не пони- маю разницы. Женщины наши, наоборот, сильно хвалят, мягонькая, дескать, стирать хорошо. Чего ты с колодезной возишься?

Иван удивляется:

• Да ты что, Данилыч?! Вот уж от кого не ожи- дал… Да там щёлок один, поэтому она так и мылит- ся. Пить можно, поэтому ее в колонки и провели. Но это — кому как…
• Ладно-ладно, — успокаивает его Красноще- ков. — Я к тому что из шланга легче наливать, чем черпать ведрами из колодца. Тут ведь ого-го сколько ведер будет! Под силу тебе?
• Нормально. Мне Тимка мой помогает, здоро- вый уже. И лед он колет.
• И долго не степливается?
• До грабельщиков додюживает. Лед, конечно, уже растаивает, но до самого вечера вода еще — куда с добром! Да и это помогает, — он хлопает ладонью по толстому брезенту, которым укрывает сверху бочку… Скирдовщики в это время заканчивают обед, кто

курит, кто просто лежит на траве, отдыхает.

Иван едет дальше. Его сенокосный день идет на убыль. Теперь в мыслях у него Краснощеков. Как-то не по-соседски, не по-дружески объяснил ему, поче- му приехал с юга раньше срока. Да и объяснить-то почти невозможно. Получается, что он чеканутый какой-то, что ли…

«Ладно, — решает, — как-нибудь возьму белень- кую, загляну к Данилычу, посидим, выпьем, и рас- скажу. Он должен понять. Тоже фронтовик».

И снова сам себя спрашивает: а собственно, что рассказывать?

6.

На курорте совхозный водовоз Иван Коршунов оказался совершенно неожиданно. Раньше он ни- когда на юг не ездил, не собирался и сейчас. Туда ехать — это идти выпрашивать путевку, как-то оформлять ее. Он эту канитель не любил. Да и ви- дел: хоть рабочком совхоза путевки и выдавал, но выборочно. Как-то так получалось, что летом да осе- нью отдыхали начальники или их жены, а зимой простые работяги.

А тут в самом начале июня его неожиданно вы- звали в контору. И не к кому-нибудь, а к директору Крохалеву! Конюха-водовоза — к директору совхоза! Иван даже растерялся немного. Пошел.

После приветствий Крохалев сказал:

• Тут, — ладонь директора легла на какие-то бу- мажки, лежащие на столе, — на тебя, Иван Федоро- вич, пришла именная путевка в военный санаторий. В Крым. Чтобы прибыть туда в срок, надо выезжать через три дня.
• Мне в санаторий? Зачем? — не понял Иван.

• Ну это уж я не знаю, — развел руками дирек- тор. — Ты ведь у нас фронтовик? В общем, из военко- мата специально приезжали передать путевку.
• А если я откажусь, не хочу?

Крохалев был мужиком прямолинейным:

• А ты, Ваня, не отказывайся. Путевка, я же тебе говорю, именная, то есть на твою фамилию, бесплат- ная. Ну и потом, мне райвоенком лично позвонил и попросил, чтобы без выкрутасов…

И что тут прикажете делать? Пришлось согла- шаться Ивану. Как в известном кино: «куды крестья- нину податься?» Когда он развернулся, чтобы уйти, Крохалев не выдержал, спросил, уж очень его разби- рало любопытство:

• Может, мы чего-нибудь не знаем, и тебе где-то там, — он показал на потолок, — полковника или ге- нерала присвоили?

Иван почувствовал язвинку в голосе директора, мол, это вполне нормально: конюху-водовозу присво- ить генерала. И, усмехнувшись, озадачил Крохалева:

• А кто его знает…

В санатории он понял, что приехал в сказку, был все время напряжен, каждую минуту ждал разобла- чения. Даже представлял, как подойдет милицио- нер: дескать, дяденька, извините, вы попали сюда по ошибке вместо такого-то важного чина, поэтому из- вольте отсюда под одно место мешалкой.

К концу первого дня успокоился. Стал осматри- ваться. Попал он, действительно, в военный сана- торий, один из лучших в стране, у самого подножия известной горы Аю-Даг. Здесь отдыхали, в основ- ном, офицеры и их жены. Было несколько человек из гражданских. Но, так сказать, условно граждан- ских — военные пенсионеры.

Сначала он слегка терялся от всего: от идеально чистых номеров, от убранства внутри корпуса, от разнообразия вкусной еды, от людей из обслужива- ющего персонала, которые бесшумно возникали там и сям, готовые откликнуться на каждую твою прось- бу, и даже от аромата воздуха, настоянного на розах, кипарисах и теплом дыхании Черного моря.

Да, море… К нему Иван спустился в первый же день. Было странное ощущение, что он когда-то уже видел его. Огромное, живое, с длинными зелены- ми волнами. Он чувствовал себя его частью, словно море всегда жило в нем.

Загадка с его присутствием в военном санатории разрешилась на третий день.

Иван, привыкший к постоянной работе в доме, во дворе или в поле, здесь чувствовал себя неловко от вынужденного безделья. Он не мог понять, как можно полдня бесцельно лежать на лежаке у моря или сидеть на диване, уставившись в телевизор. Но как только пытался принять хоть малейшее уча- стие в чем-то — помочь уборщице передвинуть пы- лесос, полить клумбу или вынести мусор — сразу же раздавалось почти испуганно:

• Товарищ отдыхающий! Извините, вам нельзя, это наша работа…

Он чертыхался про себя и отходил в сторону.

А тут решил поправить плетеную загородку во- круг дерева. Только нагнулся, как услышал:

• Товарищ отдыхающий, не трудитесь, мы сей- час все сделаем!

Иван распрямился и сказал с досадой:

• Да едришкин ты корень!

А ему на это — еще один голос:

• Неправильно! По-другому говорил мой хоро- ший знакомый, когда был чем-то недоволен…

Перед ним стоял высокий дородный мужчина, кого-то смутно напоминавший. Не успел удивлен- ный Иван открыть рот в ответ, как курортник, зна- комо прищурившись, продолжил:

• Я говорю, совсем по-другому сказал бы в сорок третьем году сержант Иван Коршунов.

Иван все понял, догадался, узнал… Он уже улы- бался, когда спросил:

• А как?
• Помкомвзвода сержант Иван Коршунов ска- зал бы: «Да ясное ты море!».
• Товарищ майор!.. Товарищ комбат!.. Товарищ Затулин!..
• Почти верно, но не все. И не комбат, и давно не майор. А вот Затулин — это точно. А лучше зови меня Сергеем Александровичем, не промахнешься. А ты, Иван, у нас Федоровичем будешь?
• Так точно.
• Отвечаешь почти как в армии… Не забыл?

Больше двадцати лет прошло после войны.

• Разве такое забудешь?

Они сидели в кафе. Командовал за столом, понят- но, Затулин. Когда после первых фронтовых добави- ли еще, сообщил:

• Сразу скажу, чтобы ты не ломал голову. Это я все затеял с путевкой через военкомат. И не тре- вожься, ничего это тебе стоить не будет, все за счет государства. Положение у меня сейчас такое, кое-что могу. Поворачиваемся, так сказать, лицом к ветера- нам войны… Ты извини, встретить я тебя должен был в тот день, как ты приехал, но не получилось, срочные дела, понимаешь, появились. Вот и запутал тебя.

Иван оглядывал богатый стол, помещение кафе. Слава богу, все прояснялось. Спросил о том, что его еще занимало:

• Только непонятно, Сергей Александрович, я-то каким боком здесь? Вроде фигура не та…
• Та, Иван, фигура, самая та! Сейчас поясню. Это я, опытный и битый балбес, промашку дал. Я хотел собрать тех, кто от первого состава нашего батальо- на остался. А в живых сейчас, дорогой ты Иван Федо- рович, всего девятнадцать человек.
• Девятнадцать?! — Иван своим восклицанием ненароком перебил Затулина. Он никогда не думал об этом, не размышлял.
• Да, Иван, девятнадцать. Ну и хотелось, чтобы ребята хоть раз в жизни увидели такую вот красо- ту — море, горы и отдохнули вместе, повспомина- ли. Ты ведь первый раз у моря? Киваешь. Я так и думал. А мне сказали: сразу девятнадцать нельзя! Санаторий только для военных. Я мужик упорный, да и положение немаленькое, стал давить на все педали. Не надавилось. Вот одного тебя и… прода- вил. Но я что-нибудь придумаю. Обязательно при- думаю. Соберемся вместе. И всех наших вспомним… всех…

Они снова выпили, посматривая друг на друга, потом Затулин вынул из кармана фотографию, пере- снятую со старенькой, мутноватой, положил на стол.

• У тебя, случаем, нет такой?

Иван придвинул снимок к себе… И загрохотало, засвистело у него в голове… В центре снимка стоял он с автоматом, за его спиной — молодой Затулин, еще в капитанских погонах, а по бокам — ребята из его саперного взвода. Всего шесть человек. Фотогра- фия втягивала в себя Ивана, не отпускала. Он расте- рянно посмотрел на Затулина.

• Понял, — сказал тот. — Это я на всякий случай спросил. Мне ее из архива фронтовой газеты пере- дали. Ты не помнишь, как на передовую к нам кор- респондент приезжал в сорок третьем?.. Вот и я под- забыл. А тут позвонили, увидев на обороте надпись:

«Капитан Затулин со своими бойцами». Я, кстати, судя по той надписи на карточке, где число, через не- сколько дней майора получу. Мне еще распечатали, а эту возьми на память.

Иван никак не мог оторвать взгляда от фотогра- фии. Затулин понял его состояние. Он снова осто- рожно наполнил рюмки водкой и, приглушив голос, продолжил:

• Я когда вас, пацанов, увидел на этой фотогра- фии, во мне прямо взорвалось что-то. Подумал: ну сколько осталось этой жизни еще? (А я ведь старше вас был). Что сделать, чтобы добром помянуть всех? Вот и попробовал, да как-то все не так получилось. Может быть, это идет и от того, что забывать кое- что стал. Никак не вспомню, например, детали, как фотографировались. Кто-то же скомандовал, готови- лись. Посмотри внимательнее — награды успели на- деть. Значит, передышка какая-то была. Это сейчас в фильмах показывают, как с орденами да медалями в атаку идут. Дурачье! Во время боя это помеха. У тебя, к слову, можно разглядеть «Красную Звезду» и «За отвагу». А «Славу» ты, наверно, позднее получил?.. Помню, представлял тебя за тот мост. Но меня потом в другое место перевели. Не проследил. Да и как это можно было сделать тогда?.. Ты чего так смотришь? Не получал, что ли?

Иван все еще был внутри себя. Он бережно по- гладил фотографию рукой. Поднял глаза на Затули- на и почти просительно произнес:

• Помянем ребят, Сергей Александрович… — И встал.

Помянули.

После паузы Затулин хмуро спросил:

• Я не понял, Иван, ты что, орден Славы не полу- чил?
• Да не в этом дело, Сергей Александрович. — У Коршунова совсем на другое было настроено в этот момент сердце — он сейчас находился там, на войне. Все остальное казалось неважным, несуществен- ным…
• Именно в этом, именно, — накалялся теперь уже совсем незнакомый Коршунову Затулин. — Я, понимаешь, на всех вас, девятнадцать оставшихся в живых, не просто запрос сделал еще полгода назад, а попросил поднять личные дела и проверить, кто, где и как живет. А про награждения в запросе особо подчеркнул. Сегодня же позвоню, и кому-то мало не покажется за халатность! Ну ошиблись когда-то, так исправляйтесь!

…После кафе Иван пошел прогуляться. Хотел про- ветриться, освободиться от мучивших его мыслей. Да и тяжеловато стало к концу застолья общаться с бывшим комбатом. С каждой новой рюмкой он все больше и больше наливался начальственностью. Говорил теперь длинно, путано. Иван, когда сидели, все прикидывал, сколько сейчас лет Затулину и в ка- ких начальниках он ходит. По всему выходило, что в больших. А вот в каких конкретно, определить было трудно.

Он направился в старый уютный парк. Шел по- тихоньку к его центру и чуть в стороне от аллеи за- метил одноногого пожилого мужчину. Тот стоял на костылях перед огромным грабом. У дерева на уров- не человеческого роста не хватало большой ветви.

Незнакомец положил на то место, где был спил, цветы. И поклонился. «Дереву, что ли?» — удивился Иван.

Когда остался один, полюбопытствовал: что же там, под цветами? И увидел гладкую, словно сде- ланную из цемента, заплату. На ней — выдавлен- ную надпись: «Дерево ранено в 1942 году». Иван за- плакал… Прорвалось из души то, что накопилось за день. Ему почему-то представилось, что именно под этим старым грабом и был ранен одноногий че- ловек с цветами. И, возможно, этим же снарядом — и дерево.

Вечером в своем номере он достал фотографию и стал ее рассматривать более тщательно. Снова за- гремело, засвистело в его голове и вокруг него… «Это надо же, — подумал, — прямо на войну приехал, а не на курорт».

И чем дольше вглядывался в снимок, тем силь- нее он его притягивал и, казалось, буквально вбирал его в тот военный год, когда он полз с саперным про- водом…

Да, полз…

Накануне ночью удалось-таки заложить взрыв- чатку под опору моста, который костью в горле стоял у нашего командования. Через мост с интервалами шли немецкие танки и мотопехота. Остановить их могло только одно — его уничтожение. Причем сде- лать это нужно было именно в то время, на которое был назначен прорыв наших войск. Под утро от мо- ста с саперным проводом в сторону наших окопов, где стояла подрывная машинка, ползком продвига- лись рядовые Авдей Кошелев и Сашка Питиримов из взвода сержанта Коршунова. Но недолго продви-

гались. Немцы что-то почувствовали и стали бук- вально «подметать» простреливаемое пространство длинными очередями из пулемета.

Шло время, саперы не возвращались. Капитан Затулин смотрел на часы и матерился. Он знал: с парнями что-то стряслось. Посылать кого-то еще — значит, отправлять на гибель.

• Разрешите, — тронул его за рукав сержант Кор- шунов. Он уже не первый раз обращался к комбату.
• Что разрешите, что разрешите?! — не выдер- жал, сорвался Затулин. — Ты что, охренел?! Не ви- дишь, что там пулемет вытворяет? Тут хоть весь батальон поднимай — толку-то?! А сверху жмут. Комдив только что связывался со мной. Мы для чего, кричит, придали тебе саперный взвод… Ему же от- туда не видно, что здесь происходит. Это сейчас там один пулемет, а только увидят, что мы зашевели- лись, все эти, что по мосту идут, по нам ударят. И что тогда? Нас сколько? Не знаешь? А я знаю… Батальон, называется. Да хоть бы роту сейчас наскрести!

Коршунов не отступал:

• Надо попробовать, товарищ капитан. Там Ав- дей с Сашкой остались. Как же они?

Прошло еще полчаса, после чего комбат подо- звал к себе Коршунова.

• Вроде притих пулемет. Грех на душу беру. Но другого выхода у меня нет. Действуй, сибиряк. Если что, затаись где-нибудь и лежи, не дергайся. Ночью поднимемся, будем тогда всех вытаскивать. Не бро- сим.

До ребят сержант дополз быстро, хотя, конечно с остановками, с оглядкою. Они лежали почти ря- дом. Кошелев — ничком, уткнувшись лицом в зем- лю. Коршунов пошевелил его, потолкал рукой и по-

нял: нет больше Авдюхи с Алтая. Провод был у Пи- тиримова. Иван только коснулся его, тот застонал. Что делать? Сержант прикрепил бухточку с прово- дом к своему ремню, ухватил Сашку за руку, почти у плеча, и стал потихоньку его тащить. Тут же про- снулся немецкий пулемет и хлестким бичом очере- дей стал полосовать землю рядом с Коршуновым. Одна с глухим стуком прошила Питиримова. Он дрогнул, вытянулся…

• Простите, братцы, — прошептал Иван и отка- тился от ребят в сторону.

Пулеметчик словно играл с ним. Или это сама судьба насмехалась над сержантом, который полз к своим с саперным проводом? Очереди ударяли то справа, то слева, то спереди, то сзади. Но Ивана пули щадили. Были в этой смертельной игре короткие передышки. Сержант догадывался — немец менял пулеметную ленту. В это время он полз быстро, рыв- ками, продирая насквозь одежду и срывая кожу на локтях и коленях.

Единственная, как потом оказалось, мина приле- тела, когда он был уже в двух метрах от спаситель- ного окопа и навстречу ему выскочили двое солдат. Взрыв разметал их. Солдатики были ранены. Стона- ли. Коршунов молчал.

• В окоп их! — срывая голос, прокричал комбат, а сам, схватив провод, стал его торопливо зачищать и засовывать концы в подрывную машинку. Через полминуты мост вздыбился, стал оседать и рушить- ся. До окопа докатилось эхо…

Затулин стоял перед распростертым Коршуно- вым. Лицо у сержанта было черное от копоти, сме- шанной с землей от взрыва.

• И что он?

• Ни одной царапины, товарищ капитан, — от- ветил санитар, — да вот, видите… — И стал снимать каску.
• Погоди, не торопись, — остановил его Затулин. Комбат заметил, как слегка дрогнули серые губы

Коршунова, и сержант явственно сказал:

• Ясное море!

Открыл глаза, посмотрел мутно на всех:

• А мост? Ребята?
• Нет моста, — ответил Затулин. — Ты взорвал, сержант. И твои ребята.

Коршунов снова потерял сознание, но ненадол- го. Контузия была легкой…

Утром из приоткрытого санаторного окна Иван услышал знакомый голос. Сергей Александрович что-то сердито и приглушенно бубнил, а другой, мо- лоденький голос отвечал:

• Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Все бу- дет исполнено в срок, отдыхайте.
• Да с вами тут отдохнешь! Ты директивы ми- нистра обороны, как я приказывал, по штабам разо- слал?
• Так точно, разослал.

Иван закрыл окно. Надо же, Затулин — генерал- лейтенант! Что большой начальник — это ощуща- лось. Но чтобы такой — Ивану и в голову это не при- ходило. Бывший комбат в санатории был все время в гражданской одежде…

Они потом еще несколько раз встречались с За- тулиным, сидели в кафе, говорили о войне, вспоми- нали, выпивали. Иван чувствовал себя скованно. И не только оттого, что узнал о генеральстве Затули- на, а вообще от всей этой курортной жизни. Иногда,

словно очнувшись, удивлялся: «Елки-палки, куда меня жизнь занесла? Живу как барин какой-нибудь, с генералом водку пью. Ох, как бы не полететь отсю- да вверх тормашками…»

Ему казалось, что самое главное они сказали друг другу при первой встрече. Ну какие они, к шу- там, собеседники? У него вон с министром обороны дела! Иван теперь как ни старался, с трудом соотно- сил того, близкого ему боевого комбата, с генералом. Затулин все чаще отвлекался на свои военные дела, выезжал из санатория. А Иван в конце второй недели пребывания на юге затосковал. Он уже по- бывал на экскурсиях в Севастополе и Гурзуфе, схо- дил на Аю-Даг, поднимался на Ай-Петри, несколько раз прокатился на прогулочных катерах по морю. Все было вроде хорошо, но происходило будто не с ним, а со сторонним человеком. Однажды чуть не поругался с врачом, который заставлял его хо- дить на оздоровительные процедуры. Иван отказы-

вался.

• Вы мне скажите, — резонно спрашивал он вра- ча, — он, осколок-то мой, что до сих пор торчит у по- звоночника, рассосется, что ли, от ваших ванн? Нет? А я, между прочим, из-за этого профессию, о которой мечтал, не смог приобрести… Так-то.

Потом казнил себя: врач-то при чем? Он разве виноват в его ранении?

И еще заметил, что с каждым днем становится раздражительнее и говорливее. Стал почти беспре- рывно думать о доме, об Ане и ребятишках. Подсчи- тывал, будут ли после его приезда еще петь жаворон- ки или уже рассядутся по гнездам. Иногда мысленно ругался с Володькой Малыгиным. Тот вместо него сейчас остался. Наверняка ведь замордует по жаре

коней, а уж воду-то точно из скважины набирает, а не из колодца.

Но больше всего угнетали праздность и отсут- ствие степного простора. В общем, хотелось сбежать отсюда, как говорится, куда глаза глядят.

Произнеся внутри себя однажды эти слова, ре- шил: «А почему, собственно, сбежать? Я же не в тюрьме? Соберусь да и поеду домой!»

Сразу стало легче на душе, и он начал обдумы- вать, как это сделать.

Казалось, что препятствия были небольшими. Иван знал, что обратный билет ему уже куплен на определенное число, но у кого его получить, не мог сообразить. Еще слышал, что по возвращении нуж- но сдать в военкомат санаторную карту. Отмахнулся и от того, и от другого. В конце концов, он сюда не на- прашивался. Кое-какие деньжонки у него были, на билет и обратную дорогу хватит.

Как подумал, так и сделал. На второй день Кор- шунов со своим чемоданчиком выходил из санато- рия. Его задержали у проходной, и он страшно этому удивился, думал, что стеклянная будка стоит у ворот для видимости. А тут вежливо спросили:

• Извините, вы отдыхающий?
• Да, — ответил Иван.
• Выписались, выезжаете?
• Да, — снова ответил он и хотел пройти дальше, но его потверже, с нажимом остановили:
• Предъявите, пожалуйста, санаторную карту, нужно сделать отметочку…

Короче, приехали… Вернее, приехал Иван Федо- рович Коршунов назад в свой санаторий.

Через полчаса он сидел в кабинете заместителя начальника санатория, а тот допытывался:

• Скажите, пожалуйста, по какой причине вы раньше времени решили прервать отдых? Вас кто- то обидел?
• Нет, все в порядке, никто меня не обижал.
• Выходит, вам что-то не понравилось? Может быть, лечение, питание, условия проживания?
• Я же говорю, все нормально…
• Но как же так? Ведь что-то послужило причи- ною того, что вы прерываете санаторный курс?
• Хорошо, отвечу честно. Я просто хочу домой.

Соскучился.

Тут медицинский служака (Иван, поглядывая на него, гадал, в каких он военных чинах) сказал то, что, по-видимому, не должен был говорить. Оплош- ность эту он допустил, скорее всего, не сумев побо- роть свою спесь, ставя, как он думал, Ивана на место.

• По своим коням соскучились, Иван Федорович? Иван вздрогнул от этого вопроса. Сразу стало то- скливо и противно. Он сообразил, что здесь он не просто отдыхающий, про него знают почти всё, с самыми мелкими подробностями. И, наверно, даже

приглядывают за ним по просьбе Затулина.

• А вы спросите об этом у генерал-лейтенанта Затулина, — неожиданно для самого себя ответил он, — а я проверю.

Санаторный хам побледнел.

В коридоре Коршунов почти столкнулся с гене- ралом.

• Привет, Иван! О! Куда это ты с чемоданом? Коршунов понял, что ему нужно делать.
• Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

Я домой собрался. Помогите мне, пожалуйста.

• Домой? И чего это ты так официально? Погоди, погоди…Тебе же еще рано домой?

• Вы только выслушайте меня, пожалуйста… Измучился я здесь, понимаете, не мое это все, — об- вел он рукой вокруг себя, — здесь, конечно, замеча- тельно, сказка… Но как же все время сидеть без ра- боты? Не понимаю. Сейчас вот лето-летечное стоит, столько у нас дел. Сенокос идет. Все люди в поле. А дома? Сарай надо достроить, дрова на зиму нако- лоть, уголь привезти, детей обиходить, одеть, обуть к школе… Да и Ане моей помощь нужна. Мы ведь там с огорода да с сарая в основном живем… У нас хоть и Сибирь, а жары в эту пору стоят несусветные. Поливу, знаете, сколько? Она же, бедная, руки себе с ведрами, наверно, отмотала напрочь…

Увидев, как серьезно его слушает Затулин, Иван, осветившись детской улыбкой, сказал:

• Вы вот говорили, как товарищей наших фрон- товых собрать? А приезжайте все к нам в деревню! Знаете, как мы вас встретим! И самогоночки наго- ним сибирской, и ушицу такую заварганим с дым- ком, что запах на всю степь пойдет! А столы накроем на улице, как после Победы делали… Рядом с вами посадим деда Дорофея. Есть у нас один старикан та- кой золотой, еще в «германскую» воевал… И правда, давайте соберемся у нас! От всей нашей Сибири при- глашаю! Я ничего не говорю, здесь хорошо, здесь очень даже хорошо… Но, понимаете, товарищ гене- рал, это не для нас, не для солдат…

Остановился. Замолчал.

Генерал смотрел в окно. Глаза у него блестели.

• Дай-ка ты мне руку, сержант Коршунов, — и так сжал ее, что у Ивана ладонь занемела. — Поэтому мы и выиграли тогда войну, Иван, понимаешь, по- этому… Потому что мы… Потому что вы… Да, именно вы… — он махнул рукой. — А вопрос мы твой сейчас

в момент решим. — И, распахнув дверь, без стука во- шел к санаторному начальнику.

И поехал Иван домой.

7.

У грабельщиков и копнильщиков Иван задер- живается ненадолго. У этих ребят работа как бы на особицу, то есть не артельная. Какая артель, если трудятся группками по два-три человека? Один в тракторе сидит, другие на сцепе. Между собой почти не общаются. Иван за много лет приметил, что люди на грабли и копнители словно специально подбира- ются молчаливые, сосредоточенные. И на этот раз у них все происходит быстро, по-деловому, почти без слов. Пьют, наполняют лагушки свежей водой, ку- рят — и снова за дело. Никаких тебе обливаний или шуток. Ни здравствуй, ни прощай. Такой вот здесь народец…

После них Иван отправляется к своему любимо- му яру проверить сено, которое скосил утром. Он с удовольствием отмечает, что трава подсохла. Раду- ется, что не ошибся. Хотя как тут ошибешься, если жара стоит день-деньской? Он сгребает сено грабля- ми в кучи, затем складывает его в высокие остро- верхие копны. Времени в запасе у него еще много, поэтому не спешит. Часто останавливается. Стоит, вглядываясь в синеющие на горизонте просторы, потом спускается вниз к воде, слушает птичью воз- ню в камышах. Закончив работу, сидит, отдыхая, на любимом месте своего отца. Когда озеро становится розовым от предзакатного солнца, поднимается, го- ворит лошадям:

• Ну что, братцы, давайте собираться домой.

И снова кони трюпают по дороге, снова Иван по- тихонечку напевает:

• На-ри-на-ра-на-ри-на-р-а-а…

Солнце завершает дневной путь, опускаясь за дальнюю гриву. Оно теперь у него за спиной. Иван часто оборачивается. Много его еще осталось? Лоша- ди бегут домой быстрее, охотнее. Да и водовозка ста- ла намного легче. Впереди легкая пыль от прошед- шего недавно стада. Воздух пахнет травой, молоком, деревенским уютом.

Иван подъезжает к дому, распрягает коней, спу- тывает их, и они, неуклюже подпрыгивая, скачут к роще, где и будут пастись до утра.

А он хлопочет около брички: переливает остатки воды в колоду для домашней скотины, подмазыва- ет колеса, аккуратно развешивает сбрую на заборе. Делает все не торопясь, обстоятельно. Слушает, как его Аня доит корову. Струйки молока сначала гром- ко звенят о подойник, а когда ведро наполняется, становятся шуршащими, потом и вовсе затихают… Ребята еще на улице, в ограде толкутся. Тимка, как всегда, захлебываясь словами, что-то доказывает Ан- дрюшке.

Ивану по сердцу этот полусумрак, который бу- дет еще долго висеть над летней землей. Нравятся женские голоса — они так странно и высоко разда- ются в воздухе в эту пору. Это хозяйки ищут овец, забредших в чужие дворы. У Николая Рогозина, что живет слева, гудит паяльная лампа, справа кто-то то- ропливо ширкает ножовкой. Наверно, Данилыч уже вернулся и торопится что-то доделать. В сенокосные дни мужикам всегда не хватает времени…

А тут и Аня выходит за ворота…

• Вот и Ваня приехал, — говорит она приветли- во, — я уже выглядывала два раза, да прозевала… Чего во двор-то не идешь?
• Сейчас, Аня, сейчас…

Он еще немного медлит, глядя на рдеющую по- лоску заката на западе, на первую проклюнувшуюся звезду.

За ужином Аня сообщает ему новость:

• Не знаю, как и сказать, Ваня, потому что не все поняла… К тебе из военкомата приезжали. Офи- церик. Такой ладный, высоконький. Сказал, что по- слезавтра надо у них быть в двенадцать часов. Да как-то строго так сказал: «В двенадцать ноль-ноль». И заторопился, заторопился — ему машина сигна- лила с улицы… И вот тут я не совсем поняла… вро- де как фронтовой друг твой Слава нашелся, что ли? Не помню, чтобы ты упоминал такого… Я про другое подумала: не заругают ли там тебя, Ваня, за то что с курорта раньше уехал? У них за это, наверно, деньги проплачены… Как бы не высчитали?

Иван хрустит молодым огурчиком, улыбается. А сам прикидывает в уме: «Что-то уж очень быстро все провернулось. Две недели в санатории, столь- ко же потом дома догуливал, восемь дней на доро- гу. Если Затулин, действительно, звонил сразу же, как они встретились, на третий день, то… Месяц с небольшим, получается? Впрочем, если докумен- ты были давно готовы и просто где-то валялись, то вполне могло сложиться. Только вот интересно, где они лежали — столько лет после войны прошло…»

Жену успокаивает:

• Не высчитают, Аня. Не беспокойся. Это по дру- гому делу, по хорошему.

А про Затулина думает: «Нормальный мужик, не растерял своего комбатовского характера…»

После ужина, только касается подушки головой, как ему сразу снится море. Ясное-ясное, чистое-чи- стое. Сразу за ним, то есть за морем, родная степь. На берегу, на траве, рядом со скирдами сена стоят ребя-

та из его взвода и Затулин. Как на той фотографии, которую он подарил Ивану. И ребята те же, только не с автоматами и винтовками, а с литовками и грабля- ми. Затулин говорит:

• На сенокос к тебе, Иван, пожаловали. Возь- мешь в свою команду? Только к обеду чтобы водич- ка была холодненькая из колодца. Обеспечишь, сер- жант?

Иван смущается, машет на них руками:

• Да ну вас, придумали тоже…

И просыпается. С полминуты соображает, пере- плывая из сна в действительность, где он?

• Дома. Я дома, — шепчет он счастливые слова. И снова засыпает.