Костер разгорается, и темнота плотнее окружает нас, становится ощутимее. Только на западе ещё оранжево тлеет полоска зари, предвещая назавтра вёдро.
Славно, уютно сидеть у костра. Огонь выхватывает из сумрака красные лица, освещает ружья, патронташи, чучела уток, разложенные вокруг и приготовленные к завтрашнему утру. Это создаёт особое настроение, известное каждому охотнику, приехавшему ночевать к озеру, чтобы не пропустить утренней зорьки.
На этот раз я здесь с приятелем Володей Н. Кроме нас тут еще несколько знакомых мне людей из соседней деревни. Володя впервые на утиной охоте. Он жадно слушает охотничьи рассказы, иногда поглаживает ложе своего новенького ружья, словно ненароком ощупывает патроны и верит, конечно, каждой байке у вечернего костра. А на них ох как щедры люди нашего неугомонного племени.
Меня же занимает дядя Коля – старый егерь. Вот интересно: все молодые называют его дядей Колей, а те, кто постарше или возрастом с ним вровень, – Ивановым. Отчество вряд ли, наверно, кто и помнит. Я много лет езжу сюда на охоту, много лет его знаю, но до сих пор он для меня загадка. Кажется, всегда он одинаковый и нисколько не меняется.
Он в старой, но ещё крепкой армейской шапке, в меховой поддевке, под которой серый, домашней крупной вязки свитер, перетянутый офицерским ремнем. Дядя Коля мал ростом и сух телом. Лицо в серебристой щетинке, глаза небольшие, серо-голубоватые, цепкие и быстрые. Он щурится на огонь, выражение лица благостно-довольное. Говорит редко, в основном, тогда, когда его о чём-нибудь спросят. Выждав паузу в разговоре, обращаюсь к нему:
- Как, дядя Коля, утка-то будет нынче?
Не отворачивая головы от огня, он говорит:
- А ты чего хитришь-то. Лет ведь десять сюда ездишь и сегодня аж в обед, сказали мне, прилетел с друзьями… Ведь всё уже увидел: и как она ходит, и куда, и сколько её… – Потом взглядывает на меня с улыбкой и добавляет:
- Только её ещё взять надо. Это вам не по бутылкам шмалять, порох тратить…
Все смеются. Когда еще было светло, мы пробовали свои заряды, пытаясь попасть в подброшенные вверх бутылки, и я давал больше всех промахов. Но мне неловко не только из-за этого. Я действительно слукавил. Когда мы приехали, я, конечно, жадно и с волнением наблюдал, «куда ходит утка», на какие плёсики и галейки[1] садится, где лучше устроить скрадки (и ведь устроили уже). А вопрос задал скорее для того, чтобы убедиться в своей правоте, ну и чтобы товарищи мои это услышали от опытного человека. Иванов всё понял сразу, но подыгрывать мне не стал.
Когда смех затих, кто-то из охотников спросил:
- А скажи, дядя Коля, почему в этом году на озере такой замор рыбы был? Пряма тыщами по весне молодь гибла, по всему берегу валялась.
Дядя Коля оживился, переменил место у огня, который стал его донимать с одного боку, закурил папироску (сигарет он не признавал) и только потом сказал:
- Это вовсе, хлопцы, и не замор был. Потравили рыбу…– Как? Кто?
- Да ладно, дядя Коля, придумываешь! Ни одного города вокруг – деревни, и те далеко.
Он словно ждал этих возражений. Перемолчал всех, а когда охотники успокоились, ответил:
- Ты, Иван, и ты, Петр Данилович, помните, наверно, как в прошлом году все радовались прибавке воды в озерах. Это по старым временам было бы, конечно, шибко хорошо. Больше воды, больше рыбы, больше птицы… Только по прошлым временам, хлопцы, а не по нынешним. Прибавилась водичка, да и слизнула все, чем поля для хорошего урожая приправляют. Вот и подохла молодь…А вы говорите – замор… Не замор, а мор, который мы сами и организовали.
Иванов помолчал немного, вздохнул, докурил папиросу, бросил окурок в костер и продолжил:
- Это что же творится такое? Суслика или тушканчика и то в степи не встретишь. Раньше ведь степь живая была. А сейчас распахали ее по самые деревни, по околки… И травят, травят… куда зверью да птицам деться?
Мы понимали, что спрашивает он об этом не нас, но от его слов неуютно становилось на душе.
К нему вообще относились все немного настороженно, и не только потому, что он всегда напрямую всё говорил. Водилась за Ивановым одна странность, которая для нас, охотников, казалась прямо диковинной.
Был он раньше, по рассказам старожилов, страстным и добычливым охотником. С озера всегда возвращался с полными мешками, набитыми куликами, утками, гусями. Раньше ведь ограничений особых по добыче не было. Из-за этого он тогда и прозвище получил. Полушутя-полусерьезно звали Иванова утиным богом. Намек был на то, что вроде он слово знал заветное, какое уток к его чучелам приваживает.
Но за последние десять лет не добыл дядя Коля ни одной утки. Не добыл, хотя так же, как все, волновался, готовясь к охоте, так же заряжал патроны, подновлял для подсадной утки садок, просмаливал свою легонькую и ладную, на зависть всем, лодочку. Как и все, выезжал в камыши на «зорьку», расставлял на воде чучела, маскировался в скрадке. Но с той стороны, где он сидел, выстрелов уже не раздавалось никогда…
Костер догорел. Стало еще темнее, и мы стали располагаться на ночлег. Расстелили на соломе ватники, полушубки. Улеглись понемногу.
Мне не спалось. Я смотрел на белые россыпи светил над головой, которые сливались в Млечный Путь, слушал тревожные вздохи озера, и мне казалось, что никогда я не уезжал в зачумленный мелкими человеческими страстями город, где толчея и сутолока делают тебя маленьким и безликим. И мне стало жалко тратить эту осеннюю пригожую ночь на сон.
Я поднялся, подошел к костру, подбросил в него заранее нарубленных сучьев, присел у огня.
- Что, не ладится сон?– вдруг услышал голос егеря.
Он лежал несколько поодаль от костра, и его было плохо видно. Мешал огонь. Но когда я пригляделся, то заметил, что искорка папиросы, которой он иногда затягивался, нет-нет, да и высвечивала его лицо.
- Мне-то, старику, уже не до длинных снов,– снова подал голос дядя Коля, – а тебя, парень, такого молодого, что мает?
- Да так,– не нашелся сначала я, а потом все-таки добавил, – давно не приезжал сюда… Хорошо тут…
Он, кряхтя, поднялся со своего места, сел рядом со мной. И вот тогда я услышал совершенно неожиданно то, что так долго занимало меня.
- Ты вот думаешь: из ума выжил дядя Коля? – спросил он.
И хотя я помалкивал, он, словно возражая, сердито предостерег:
- Молчи, молчи! Знаю, думаешь так. И не один ты. Что, мол, за придурковатый старик, этот Иванов. Егерем работает, а дичины домой не возит, зря только плечо ружьём мусолит.
А ничего, парень, эдакого и нет во мне. Слыхал, поди, как я раньше охотничал. Я и сейчас, если б можно было (он выделил голосом эти слова), показал вам, как нужно уток, хоть сидячих хоть влет лупить. Хорошо стрелять во мне с детства сидит. Еще отец приучил к этому баловству. Баловству, говорю, парень, а ежели бы во время войны не охотничал, припухла бы моя семья с голоду.
Он достал из своей кацавейки новую пачку «Севера», распечатал, продул бумажный мундштучок папиросы, затвердевшей до каменности рукой достал уголек из костра. Прикурил. Несколько раз затянулся и всё смотрел, смотрел в огонь, словно видел в нем что-то только ему видимое.
Я подумал, что продолжения рассказа не будет. И ошибся.
- Приснился, значит, мне сон, – снова заговорил он. – Да такой чудной. Будто я на охоте. Сижу в лодке, в скрадке, на воде чучела покачиваются. Но не «тянет» утка. И вроде мне надоело ждать перелета, и надумал я выплывать: не люблю подолгу впустую сидеть на воде. Вдруг вижу: то ли казарка, то ли огарь, в общем, крупная птица на мои чучела заходит. Пригнулся, приготовился, и только она налетела – сделал дуплет. Слышу плеск. Сшиб, значит. Но как-то неудобно для меня она упала. За спину, за камыш, в котором я сидел… Когда сбитой утки не видишь, надо плыть к ней, если подранок – уйдет. Подплываю… Батюшки! Утка – не утка, гусь – не гусь, почти с лебедя птица, но перо серое, и… лицо маленькое, человеческое. Птица эта играется, плещется в воде и крылом к себе манит. Я не хочу плыть, но меня словно на веревке кто-то в ту сторону тянет…
И снова дядя Коля замолчал, задумался, прикурил еще одну папироску и только тогда продолжил:
- Подплываю, а птица мне говорит… Да, да, именно говорит. По-человечески. Да так ясно, только как-то грустно: «Ну вот и свиделись с тобой, удалой охотник… Не догадываешься, кто я? Знай: я – утиный бог. Давно хотел с тобой встретиться. Ох и много же ты греха принял на свою душу, охотник Иванов.
Сколько живности святой загубил…»
Я что-то в ответ сказать хочу, мол, так уж повелось в человеческом роду – охотиться на дичь. Но язык, как деревянный, слова у меня не получаются.
А утиный бог предлагает: «Полетим со мной, охотник Иванов, покажу тебе, как нашему роду-племени живётся».
«Господи, – думаю, – как же это я полечу?»
Только мыслишка такая проскочила, а мне в ответ уже готовы слова: «Это не трудно, я помогу…».
И ощущаю я, что становлюсь меньше и меньше, перо на мне появилось и крылья, только лицо человеческим осталось. В общем, полетели. И помню я, какое это удивительное и легкое чувство, когда летишь. Озеро с высоты кажется маленьким-маленьким, видны леса на гривах. Другие озера. С непривычки я стал уставать. Терпел, терпел. Потом взмолился: «Утиный бог, давай передохнем, кончаются у меня силы. Как-никак я уже человек в возрасте». «Хорошо, – отвечает, – выбирай место, охотник Иванов».
Выбрал я камышок возле воды, подлетаю к нему. Только надумал садиться, как снизу – огонь, гром, в воздухе что-то засвистело, меня горячим ветром обдало. Взвился вверх, кричу:
«Боже утиный, что это такое?»
А он в ответ: « А это твои братья-охотники стреляют…»
В общем, летал я так почти всю ночь и нигде не мог ни воды толком попить, ни поесть, ни отдохнуть.
А утиный бог держится рядом со мной и всё спрашивает:
«Ну, каково, охотник Иванов, живётся утиному народу?..»
Проснулся я и в первый раз в жизни поблагодарил нашего человеческого Бога за то, что это был сон. С тех пор, парень, я и не бью больше дичи… Смешно, поди, а?
Нет, мне было не смешно. Рассказ егеря показался серьёзным и глубоким. И еще раз подумал, до чего же не прост человек в кажущейся его простоте. Я лёг спать с неспокойным сердцем.
Поднялись в сплошной темени. Казалось, что до рассвета еще далеко. Но по своему опыту я знал, как обманчиво быстро здесь наступает день.
– Как же стрелять? Ничего не видно, – бормотал мой приятель, когда мы в резиновой лодке плыли к камышам.
Вскоре поставили чучела, забрались в скрадки. По воде звук разносится далеко. Отчетливо слышно, как наши товарищи устраиваются на своих местах.
И вот томительное ожидание рассвета. Постепенно становится светлее, уже видны чучела, верхушки осенних деревьев на противоположном берегу. Вдруг слева от меня раздались хлесткие выстрелы – это приятель не выдержал и выпалил по пролетающим уткам. Зря старался – высоко. А утки снова заходят на плес, то одна, то другая стайка подворачивает к чучелам. Сосед стреляет беспрерывно и все время неудачно. Чертыхаюсь в душе – так он мне всю охоту перебьет. Я же предупреждал, чтобы он, если далеко будет до птиц, пропускал их, на этой же линии и я стою. Но тот в азартной горячке ничего не слышит и не видит.
И тут совершенно с другой стороны на меня налетает селезень. Беру упреждение и, словно дергает меня кто-то за руку, стреляю мимо. И так несколько раз подряд. Смутно понимаю, что где-то внутри меня засел рассказ дяди Коли, и я непроизвольно реагирую на это.
А небо розовеет. Выкатывается солнце, заливая округу малиновым светом. Перелет заканчивается.
Мы собираем чучела. Мой приятель Володя Н. возбужден, говорлив. Он взахлеб рассказывает о том, как целился, как стрелял, почему не сбил. На берегу нас встречает дядя Коля. Он поздравляет всех с открытием охоты, потом подходит к нам с Володей.
- И вас с открытием, хлопцы!
Приятель расстроенно разводит руками:
- Так мы же ничего не убили…
- Так, может, и хорошо, что не убили,– отвечает Иванов. – Вон ваши,– показывает егерь в сторону леса, над которым, поднимаясь вверх, пролетали утки. – А теперь, прикиньте, их нет. Пусто сразу станет…
Я молчу и смотрю на него. И он на меня смотрит. Внимательно и пытливо. Он всё понимает, этот дядя Коля. И в глазах у него грусть, он знает, что наше прозрение наступит не скоро.
Мы молча шагаем к берегу. Солнце поднимается всё выше и выше. Егерь Иванов с нами не пошёл. Он остался у озера.
Виктор САЙДАКОВ.