Под этим названием собраны забавные бывальщины «с бору по сосенке»: здесь и хатушенские, и копкульские, павлодраские и купиские истории. Русский человек везде одинаков: бывает смешным сам, умеет видеть смешное, умеет и посмеяться от души – беззлобно и весело. На том и стоим.
Косили Котов луг под Петровским. Мужики сели обедать. Солнце уже пекло как на заказ, и все разулись, скинув надоевшие сапоги под телегу.
Иван Долбик приткнулся у готовой копешки, кинув на ноги охапку прохладной травы. Мужики расселись вокруг. Напротив Долбика сел Кыля, и тоже вытянул ноги вперед. Долбик, глядя на небольшие стопы ног Кыли, презрительно изрек:
– Иэх! И на таких-то ножках он всю жизнь проходить думает! Как тебя земля держит!
Во! – и с этими словами он резко демонстративно выбрасывает свою ногу из-под травы, – во! Во на чем ходить надо-ть! Надо сказать, глянуть было на что: нога оказалась 47 размера при «очень среднем» росте ее владельца.
Было это в 60-х годах, когда в деревне еще не было электричества, и бабы ходили на посиделки со своим керосином.
Как всегда: вязали, пряли, тростили пряжу, а песни перемежались поторосиями (байками). И зашел разговор о самоубийцах, о страшном грехе, на который обрекает себя человек.
Манька Сипатая, как сейчас бы сказали, инициативная и впечатлительная, стала уговаривать баб проверить, что чувствует человек в последнюю минуту жизни. Даром убеждения она обладала, видать, недюжинным. Решили, что Манька повесится, зацепив за крюк для зыбки холщевый рушник, чтобы не больно шее. А как табуретку она оттолкнет – бабы немедленно ее приподнимут и снимут петлю.
Старшие заплевались, закрестились, а молодые быстро организовали «эксперимент». Манька-отчаюга, встала на табуретку, накинула петельку, напомнила стоящим рядом здоровым молодайкам, чтобы сняли ее сразу же, как толкнет она табуретку – и тут же толкнула. Бабы окаменели. Манька захрипела и судорожно засучила ногами. Все – ни с места. Полная тишина. И тут бабка Мотя с печи как заблажит:
- Анщихристы! Сымайтя ж!
Все будто проснулись: в секунду приподняли Маньку, сняли петлю, стали хлестать по щекам, брызгать водой. В общем, захватала она ртом воздух, заводила безумными глазами, заголосила беззвучно, расслабленно. Посиделки на том и закончились. Но сколько потом бабы ни просили Маньку рассказать, что она чувствовала и видела, результатами «эксперимента» она ни разу ни с кем не поделилась. А повторять – охотников не нашлось.
Мать была на сносях сестренкой, а мне – пять лет. Не было у нас на тот момент квашеной капусты. А матери вынь да положь именно капусту. Мы с ней взяли небольшую миску, и пошли к тетке Лене Адамовой за речку, за капустой. Приличную посудину мать постеснялась взять.
Тетка Лена капусты наложила, перекинулась с нами парой слов, и мы отправились домой. Только вышли к Ложку, мать села на пень против хаты деда Егора Бобкова и в минуту съела всю капусту. Посидела, подумала и говорит:
- Детка, а хоть грех, хоть два. Беги к тетке Лене, скажи, что капусту я уронила в речку, пусть еще наложит.
Я мигом домчалась, но, ступив на порог хаты с пустой миской в руках, хоть и мала была, поняла, соврать не смогу и молча опустила голову. Дальше такой диалог. Тетка Лена:
- Что, не донесли, поди?
Я киваю головой.
- Поди, в ручей опрокинули?
Я опять киваю головой и поднимаю на тетку удивленные глаза, – как догадалась, что я так сказать хотела?!
Та весело засмеялась, пошла в чулан и принесла большую миску полную капусты:
- Такую-то донесешь? – и добавила с улыбкой слова, значения которых я не поняла. Ладно, думаю, спрошу у матери.
Я киваю, мол, донесу, лепечу «спасибо» и иду к ручью. Мать по дороге домой все еще ела капусту. На мой вопрос: «Мам, что такое, «чтоб уронить, так уронить»? – она не ответила. Ей некогда было. Надо сказать, что с тех пор мать квашеную капусту не ест.