Мы, дети, гордились тем, что отец был добр до самопожертвования и отчаянно смел. А еще он обладал неистощимым чувством юмора. Маму он разыгрывал постоянно, она часто сердилась на него, так как чувствовала, что нам, детям, это нравится и мы на его стороне. Часто он и сам со своей бесшабашностью попадал впросак. Нас он любил и, будучи строг по делу, горячо защищал от всяческих незаслуженных обвинений и наказаний.
Справедливость он понимал первозданно, как понимают дети, и защищал ее по своему пониманию, иногда варварскими способами, зато действенно.
Память хранит немало смешных и грустных историй, связанных с отцом. Но случай, характеризующий его, как человека, для которого некоторые понятия выше закона, запомнился навсегда.
Единственный колодец с совершенно пресной ключевой водой находился за огородами, на низкой луговине, почти уже в пойме небольшой речки без названия.
Любимой нашей зимней обязанностью была доставка воды на чай именно из этого колодца. Отец устанавливал на санках собственноручно сделанный бочонок с крышкой, и мы, четверо ребятишек (я с братом и двое теткиных), почти уже взрослые – от шести до двенадцати лет, – мчались по заснеженной луговине. Причем мальчишки санки тащили, а мы с сестренкой пристраивались у бочонка стоя, и верещали до самого колодца от жуткого восторга, потому что ребята норовили так крутануть санки, чтобы на вираже мы слетели в сугроб. Обычно им это удавалось, и тогда визга и смеха было еще больше.
Однажды утром, за возней не заметив дороги, мы испуганно остановились в нескольких шагах от колодца. Вместо сруба валялись вокруг бревна, а над колодцем, сразу же превратившимся в опасную обледенелую яму, беспомощно качалась осиротевшая цепь журавля.
Пока мы стояли и гадали, что делать и кто так надругался над нашим колодцем, подскакал конюх Мукиш, мужичок еще не старый, но вредный, «джаман», как говорили о нем казахи.
Не известно почему, детей он ненавидел, и где бы ни встречал ребятишек, норовил пробурчать гадость, замахнуться. А если позволяли обстоятельства, то и наподдать, например, мальчишкам, играющим на стройплощадке или на пустующей летом территории конюшни.
Понятно, что и он уважением ребят не пользовался, и гадостей они делали ему не мало. Именно у него пропадала на тое, привязанная к общей коновязи лошадь, именно его кагат кизяка однажды оказывался разбросанным по двору. Про него же придумали мальчишки обидную кричалку:
Мукиш – Мукиш, вот твой кукиш!
И сейчас, стоя у развалин колодца, вдалеке от дома и от людей мы оказались во власти этого страшного человека.
Мукиш горяча лошадь, почти наезжая на нас, принялся орать, перемежая слова с матом на двух языках. Из его криков следовало, что это мы, ребятишки, раскатали обмерзший сруб колодца. О том, что мы не смогли бы это сделать чисто физически он, как видно, и не думал. От возмущения чудовищной клеветой братья не могли сказать ни слова в защиту. Мы же с сестренкой заревели, тут мальчишки схватили нас за руки и кинулись бежать. Мы бежали изо всех сил, спотыкались, задыхались, а Мукиш неспеша ехал следом, не давая нам оторваться, издевательски смеялся, страшно щелкая бичом.
Вдруг брат споткнулся и упал, а мы, отскочив, остановились. Мукиш, направил лошадь прямо на лежащего ребенка и заставил ее шагать через него. Брат лежал лицом вниз, уткнувшись в ладони;
лошадь, понукаемая удилами, храпела, диковато поводила глазами, вскидывала голову. Она нервно и осторожно вперед-назад перебирала ногами, чтобы не наступить на маленького человека. Лошадь, видимо, была умнее и добрее своего хозяина.
Ревя от ужаса, мы рванули домой, и заскочили во двор с криками:
– Мамочка! Мукиш давит Витю лошадью! Отец, стоявший тут же, потребовал, чтобы я объяснила ему причину нашего испуга. Я быстро показала: «Беги за огород, – Витю убивают!»
Он кинулся за матерью, выскочившей на улицу. Но Мукиша уже не было, а братишка, всхлипывая, брел вдоль ограды.
Мать, обнимая и оглаживая, быстро осмотрела его с ног до головы, облегченно выдохнула: «Цел!», кинулась успокаивать нас, а отец круто повернувшись, ушел в сенцы.
Закурив папиросу и в волнении гоняя ее по углам рта, он накинул фуфайку, снял с гвоздя и перекинул через плечо моток веревки, отстранил с дверного проема мать, которая, зная его характер, пыталась остановить, и пошагал в сторону конюшни.
Вернувшись, отец спокойно велел накрывать на стол – время было обеденное. Пока мать хлопотала у печи, он подозвал всех нас к себе. Энергично жестикулируя, стал успокаивать, в переводе с сурдоязыка буквально следующим:
«Никогда не бойтесь. Я у вас сильный, вот какой (и показал на бицепс резко согнутой руки). Пусть все – и казахи, и немцы, и русские, – пусть все знают: вас обижать я никому не позволю. Мукиш вас сильно напугал, да? И я его сейчас тоже сильно напугал. О! даже больше, чем он вас! Ведь вы не описались, когда он вас пугал, нет? Ну вот. Молодцы. Особенно вы, мальчишки, молодцы. Девчонки могли описаться, это им не стыдно, они сла-а-бенькие! А вот когда я Мукиша напугал – он описался».
И отец стал показывать, как теперь жалко выглядит Мукиш, и как ему противно и стыдно быть мокрым. Мы облегченно рассмеялись, понимая, что он просто хочет нас развеселить. А Мукиша он, наверное, все-таки сильно поругал, решили мы и успокоились.
Но у истории было и продолжение. На другой день, когда отец ушел на работу, «на чай» прибежал Болат, молодой напарник нашего обидчика. Забыв об остывающей кесешке и баурсаках, путая от волнения окончания слов, он рассказывал матери, как отец «сильно поругал» Мукиша:
«Ой, бой, Мария! Я такой страх первый раз видел. У мине сердцем плохо был! Твой муж заходил конюшня и закрывал дверь. Потом на балка веревка с петелька кидал, поймал Мукиш, за воротником потащил к веревка и петелька на шею ему надевал. Веревка держал, а на руках показал, что будет его сейчас повисеть. И так, Мария, веревочка потянет-потянет. Мукиш кричал «ой, бой!», ноги мягкий сделались, он коленки упал. Твой муж веревка отпустил, а Мукиш штаны мочил, прощенья просил. А твой муж показал ему, что простил, только один раз. А если он хоть на ваш, хоть на чужой бала (ребенок) даже просто плохо посмотреть будет, тогда точно, веревочка завяжет ему на шея. Потом снял веревка и спокойно так ушел.
Я как уздечка чинил, так встать не мог. Скажи свой муж, Мария, Мукиш теперь совсем боится. Просил меня никому не сказать». Мать пообещала Болату «никому не сказать» о позоре Мукиша. Но мы-то ему ничего не обещали.
С тех пор самым скромным и тихим человеком в поселке был именно Мукиш. В присутствии нашего отца, который любил общественные мероприятия, собрания, концерты, он как-то быстро и незаметно стушевывался.
Мальчишки, конечно, пытались донимать Мукиша – дразнили его. Но он даже головы не поворачивал в их сторону. Дразнить стало не интересно, и как-то само собой его перестали трогать, но и бояться тоже перестали.