Татьяна Бернякович «Партийная карьера моего деда» (из сборника «Родина моей души» )

У деревни свои законы и правила. «Всякого отчество знают, да не всякого по отчеству величают», – предостерегающе напоми­нает пословица. Кого-то едва ли не с пеленок почтительно зовут Иваном Ивановичем, Ермолаем Стефанычем, а кого-то и при седых висках «Ванька – Шилом Бритый» кличут.

Дед мой всегда был Сидором Кирсановичем. «Даже когда мы, детвора, были еще совсем маленькими, а отец – еще молод, то и тогда не слышали иного к нему обращения», – рассказывает мать.

За доброту и мягкость характера, за честность и уважи­тельное отношение к людям, величали его только по имени-отче­ству. Мастеровит и трудолюбив был дед, а это в деревне высокая рекомендация. Но в той давней истории, которую хочу рассказать, решающую роль, видимо, сыграла честность деда и чуть не довела до трагедии.

Было это в. году, когда наши деды с энтузиазмом взялись строить «наш новый мир». Одни строили, а другие стали строитель­ным материалом, ибо диалектика гласит, что из ничего – ничего и выйдет, а для осязаемого результата надо что-то вкладывать. Вот и вкладывали, у кого что было. У кого не было ничего, те вкладывали других – так и строили.

Заготавливался же «строительный материал» методом экспроприации. А проще говоря, изъятием у имущих. И занужда- лись строители светлого будущего в честных людях. Кому-то ведь надо и охранять, то, что уже награблено, то бишь, заготовлено.

Раскулачивание в деревне шло шумно: под плач и стон одних, под злорадное потирание рук другими.

«Мне кажется, никто и не думал про новую, какую-то осо­бенную жизнь, – рассказывает мать, – я уже большенькая была и помню разговоры промеж баб: кому, чья шуба достанется, кто теперь Полины Говоровой шаль «кованую» будет носить, да кто в Данилычеву хату под железом перейдет».

Дали и дедовой семье, как беднейшей (дважды погорельцы), чужую просторную избу, но он наотрез отказался в нее переходить. Однако помогать новой власти как писарь согласился.

Комиссия переходила из хаты в хату, а следом за ней по всей деревне волокся надсадный бабий вой. Голосили по своему добру как по покойнику, с причитаниями. Да и как не голосить, мела новая власть чисто: в хате раскулаченных глазу не за что было зацепиться, голые стены оставались, да ребятишки, цепляющиеся за материн­ские юбки и тоже ревущие с перепугу.

Чужое добро складывали в уличные погреба и амбары, наве­шивали замки. А к вечеру вручили деду тяжелую связку ключей, чтобы имущество было под надзором, выдавать же велено было только по письменному разрешению комиссии. За добросовестное исполнение порученного дела обещали принять Сидора Кирсано- вича в коммунисты.

Все бы хорошо. И гордился бы дед оказанным доверием, и свято хранил бы общественную (вот уже почти сутки) собствен­ность, и стал бы коммунистом. Да испортили обедню, то есть удо – вольствие от ощущения собственной значимости, все те же бабы, «будь они неладны», – как говаривал дедушка.

К вечеру другого дня заплакали по избам и сараям (куда многих выселили) ребятишки раскулаченных, прося у матерей еды. А где ее взять, когда ретивые активисты прибрали все подчистую. Вот и потянулись по-за огородами, прячась друг от друга, бабы на поклон к Сидору Кирсановичу, моля его Христом Богом выдать из-под замков хотя бы самое необходимое, чем накормить детей.

* * *

И оказался человек перед дилеммой: какое из правил морали нарушить, какое из них «дешевле стоит»: данное слово и репутация честного человека или сострадание и репутация доброго человека?

В первую ночь по требованию деда раздала бабушка все свои продукты, что были на ту пору в их небогатой хате, нещадно браня дедушку «простотой» и «глумотой». «А на другую ночь хоть из деревни беги, – они (женщины) идут одна за другой, друг от друга хоронятся, а все с одним горем.», – рассказывает дед.

Не выдержало человеческое сердце чужих унижений и стра­даний: пооткрыл Сидор Кирсанович погреба их бывшим хозяйкам, выдал продукты, правда, аккуратно записывая, кому, чего и сколько. А утром пошел в сельсовет и положил эту бумажку комиссии на стол вместе с мандатом и ключами:

– Нет, люди добрые, увольте меня от такого нечистого дела. Я с бабами да детишками не воевал никогда и воевать не буду.

Тишина в помещении повисла такая, что вроде, как и дым табачный плавать перестал, завис с перепугу. Первым опомнился председатель. И поняв, видимо, непоколебимость решения Сидора Кирсановича, только и нашелся, что пригрозил:

• Благодари Бога, что тебя самого ухватить не за что – гол как сокол. А на носу себе заруби: в партию тебе на весь твой век путь-дорога заказана. Зато в тюрьму – теперь открыта. Бойся спать!

Вызывали деда и в волость, грозили «подвести под трибу­нал», особенно обиделись за обзывание строительства новой жизни делом нечистым. Потом как-то все обошлось, затерялось назреваю­щее серьезное разбирательство в круговерти быстро меняющейся жизни.

Рассказал мне эту историю дедушка по моему настоянию, когда бабка Полина Говорова (та самая, чью шаль делили в дале­ких. годах) на просьбу деда о каком-то одолжении вдруг сказала:

• Да что ты, Сидор Кирсанович, тебя я завсегда выручу. Я, пока мои глаза песком не засыплются, помнить буду, как ты деток моих от голода спасал!

Та патетическая по форме и драматическая по содержанию фраза заинтриговала меня, любопытного подростка. Вот и вытянула я из дедушки эту быль. Тогда я, пионерка, не знала, гордиться мне поступком деда или стыдиться за его слабость. И долго думала: как же так, ведь детей пожалеть – это правильно (и представляла себе плачущих малышей), а слово не сдержать – это неправильно (и представляла уже себя, обманувшую, например, маму).

Ни до чего я, ребенок, конечно не додумалась. Но время все поставило на свои места. И я горжусь моим дедом Сидором Кирсановичем и в молитвах своих всегда поминаю душу его, как достойную Божьего милосердия.