Подруга побывала в Купинском Храме во время освящения пасхальных куличей. Пришла умиротворенная службой, но огорченная увиденным. Представляешь, говорит, несут на освящение не только куличи и яйца, но самые разные продукты, причем коробками, ящиками. То ли не понимают значения освящения, то ли такие «практичные», норовят запастись на месяц…
А я вдруг вспомнила, как относились к освященной пище в нашей семье. Не знаю, правильно ли поступала моя бабушка с точки зрения православных канонов, но то, что в нас, детях, возникало чувство светлого ожидания Пасхи, уважение к пище, уверенность в неизменности раз и навсегда существующих традиций – это точно.
Бабушка умерла, когда мне было 11 лет. И до самой смерти куличи пекла только она. Несколько лет подряд, даже не помню, с какого возраста, она доверяла мне «покушать» (попробовать на соль, сахар, специи) пасхальное тесто. Гордилась я этим поручением невероятно, но и волновалась, понимала уже ответственность.
Сама бабушка тесто никогда не пробовала, так строго соблюдала посты. Вплоть до сухоядения. А в предпасхальные сутки она вообще ничего не употребляла.
Тесто ставилось на опаре. Утром бабушка вливала теплое молоко, вынимала многочисленные кулечки и узелочки с безумно вкусно пахнущими специями, закладывала нужные продукты, сыпала дважды просеянную муку, долго вымешивала тесто, время от времени подзывая меня:
– Ну-ка, покушай на соль, – и протягивала руку.
Я аккуратно скусывала с ее ладони небольшой кусочек теста, держала во рту, потом медленно разжевывала его, и говорила бабушке, достаточно ли соли (сахара, ванили). Я до сих пор не знаю, почему из всей нашей немаленькой семьи именно меня бабушка избирала на ответственную роль дегустатора.
Формовались куличи в глубоких кастрюльках. А для нас, детей, каждому отдельно, в эмалированных кружках – по росту. Украшение верха кулича было традиционным: крест из зубчатых полос теста, розетка по центру, четыре резных листика на каждой доле, маленькие розетки у основания листа.
Куличи, вынимаемые бабушкой из печи, были произведением искусства.
Много разных куличей пришлось мне попробовать на своем веку. Чаше всего это выпечка либо с ярким, приторно-насыщенным вкусом от изобилия жиров и специй, либо «магазинная» нарядная, но безликая и безвкусная булка, только по внешним признакам напоминающая кулич.
* * *
Когда бабушка уходила святить куличи, когда возвращалась, мы, дети, не видели. Храм был километров за 20 от Хатуши, а бабушка обычно проходила их пешком. Значит, и уходила в ночи, и возвращалась также. А вот утро первого дня Пасхи в моей памяти неизгладимо.
Вставали очень рано, еще по-темну. Нас тщательно умывали, надевали новые платья и рубашки (обязательно новые!). Все становились на молитву. Затем усаживались за совершенно пустой стол, покрытый белой домотканой скатертью. Бабушка торжественно ставила по центру узел в новом платке, в котором обозначались края глубокой миски, развязывала узелок и расстилала, разравнивала края платка.
В центре посуды стоял кулич, красиво обложенный по кругу цветными яйцами. Кулич вынимали, и дедушка, перекрестившись, резал его на четыре части. Затем одну часть делил на всех по равному кусочку. Бабушка перед каждым клала по яйцу. Но трогать ничего нельзя было. Мы, дети, даже руки держали под столом – подальше от соблазна. Теперь бабушка вынимала пластик отварного сала с «любовчинкой» – несколькими прослойками мяса, от него дедушка также отрезал четверть и делил на всех. И, наконец, со дна миски вынимался – всем по кусочку – плотный, жирный, присоленный творог. Бабушка читала молитву, все начинали трапезу, не торопясь, стараясь кусать над ладонью левой руки, как можно аккуратнее, не просыпать крошки.
На всю жизнь в моем сознании соединенный вкус этих продуктов, которые кому-то могут показаться несовместимыми, остался символическим «вкусом» Пасхи.
По окончании «разговения» крошки и скорлупа от яиц аккуратно ссыпались в платок, ко дну миски. Узел снова завязывался, и бабушка убирала его. Теперь на стол ставилось множество праздничных блюд, красное вино – начинался завтрак.
Потом мы получали по нескольку штук крашеных яиц и могли ими распоряжаться по своему усмотрению. Чаще всего, особенно в первый день, мы уходили играть в «покаток» и в «биту». Благо, для этого были очень подходящие условия. Но о них отдельно.
* * *
Три дня утро начиналось одинаково. На третий же день после завтрака бабушка подавала нам платок с крошками и скорлупой и велела нести «на чистое место, на текущую воду». Там мы аккуратно высыпали крошки в тихие струи ручья. Четвертую часть кулича и всего содержимого пасхальной миски бабушка в первый же день с утра отдавала соседке. Та тоже держала пост, но не могла из-за болезни пойти в Храм и освятить свою пищу. Наверное, с расстояния лет я идеализирую, но помню эти дни только солнечными и тихими.
Изумрудно-зеленая, еще не усталая трава, веселые ласточки, чиркающие острыми крылышками по соломенной стрехе хаты, пчелы, трудолюбиво жужжащие по зацветающему саду и лугу.
Когда я слышала от бабушки слово рай, всегда думала: вот буду жить честно, не греша, стану старенькой-престаренькой, умру и окажусь снова здесь, где изумрудно-зеленая трава, ласточки,
пчелы, сад и луг. район, наверное, такой, куда же лучше.
* * *
В первый день Пасхи в школе обязательно назначался воскресник. Это была мера борьбы чиновников от педагогики с «религиозными предрассудками», применялась она в сельских начальных школах повсеместно.
Как же мы любили эти воскресники! Да, нужно было тащить с собой метелку или грабли. Но зато мы все были в обновках, карманы топорщились, отягощенные «битками». А у некоторых были припасены маленькие мячики, для игры в покаток.
Учителя, пожилые супруги, как я теперь понимаю, тоже не рвались «в бой» в свой единственный выходной. Нас быстренько считали, чтобы в понедельник по полной программе всыпать тому, кто решился не явиться. Проверяли наши ладошки – не испачканы ли краской. Если испачканы, значит, помогали матери красить яйца. Такие находились, их стыдили тут же. Учитель умел это делать мастерски, ядовито-уничижающе. Но в наших глазах эти мальчишки и девчонки сразу же становились мучениками и героями. Мы втихушку старались угостить «пострадавших за Пасху» конфетой или поделиться красивым яйцом.
Мы всем скопом, бегом, с азартом убирали маленький школьный дворик, и нас отпускали домой. Да не тут-то было. Домой нас отправить оказывается значительно труднее, чем заставить прийти на воскресник. Практически невозможно. Учителя, махнув рукой на нашу веселую стайку, уходят в свой дом, стоящий среди вишен тут же у школы, а мы наперегонки бежим в большой школьный сад, и здесь происходит самое интересное: разбиваясь на группы, мы начинаем играть в пасхальные игры.
Проигравшие расстраиваются, отправляются домой за новыми битками. Выигравшие складывают яйца за пазуху и в платки. То и дело возникают споры по поводу «честно-нечестно», и тогда спорщики бегут к самому авторитетному – Вовке Шлыкову, который рассуживает их. Решение его ни у кого не вызывало сомнений, Вовка самый сильный, а главное – честный.
Сбитые коленки, испачканные, а иногда и разорванные бывшие с утра новыми платья и рубахи, измазанные яйцами и краской лица – за все за это влетит потом, когда явимся ближе к вечеру домой. Но все мы знали, слишком строго наказывать не будут, грех.
А самые догадливые еще с порога кричали об этом матери, чтобы, не дай бог, не успела «лупцануть» раньше, чем вспомнит о святом дне.
Я на всю жизнь запомнила всех ребятишек нашей маленькой начальной школы, все эти игры, всю эту атмосферу светлого праздника в немалой степени благодаря пасхальным «воскресникам».