Categories: Купино–информТворчество наших земляков

Виктор Сайдаков «на ДВа гоЛоСа»

Светлой памяти моих родителей Ивана Васильевича

и Елизаветы Степановны Сайдаковых

От сумы да тюрьмы не зарекайся.

Русская пословица

Лида и Степан идут с гулянки

Деревня Степновка. Ранняя осень. Воскресенье. Сухо, тепло, хорошо. Вечернее томление природы. Темнеет быстро — не лето уже. На одной из улиц заканчивается гулянка. Расходятся гости, и говор расползается в разные стороны села. То там, то сям вдруг вскинется вверх песня и тут же скомканно обо- рвется. Около совхозной столовой Гришка Дорогин, никогда не поющий на гулянках, вдруг выдает гу- стым басом:

  • Ой, не растет трава зимо-о-о-ой, поливай, не полива-а-а-ай…

И тут же получает пару тумаков по спине от жены. Слышен ее урезонивающий голос:

  • Здравствуйте, приехали! Надо же, мало ему! Она и там, в гостях, с ним намучилась. Только по-

плясать — он за стакан. Вот теперь и злится.

А он что-то гудит своим трубным голосом, добро- душно-пьяно посмеивается:

  • Ты чего, Нюрка, дерешься?

И через несколько минут снова упрямо доказы- вает:

  • Ой, не растет трава зимо-о-о-ой…

В общем, всё как всегда после хорошей деревен- ской гулянки. Где смех, а где и слезы пьяные.

Одна из пар сворачивает на улицу Садовую. И он, и она — оба небольшого роста. Он с гармошкой. Она держит мужа под правую руку и подпирает плечом, чтобы ровно шел. Но его все равно водит по сторо- нам.

Он — Степан. Она — Лида. Фамилия у них краси- вая — Артёмовы.

Лида тихонько выговаривает ему:

  • Ох, Степа, Степа, просила же тебя… Ну отста- вил бы гармошку, сел за стол, закусил как надо. Нет же, на ходу… Ну чего так-то? Да и сосед наш там был, сменил бы тебя, он ведь тоже может…

–– Сосед? — Степан неожиданно останавливает- ся. — Да что он может? «Тына-тына у Мартына»?

  • Да ладно тебе… Играет же на других гулянках. Степан — один из лучших деревенских гармо- нистов. Это у Артёмовых фамильное. Все мужчины в их большой семье играли на гармошках, гитарах, балалайках. У Степана талант особый. Он еще и им- провизатор — во время игры такие музыкальные коленца выделывает, что любо-дорого послушать. Иногда одновременно и поет. Начинает всегда с вальса «На сопках Маньчжурии». Потом идут укра- инские «Верховина, мати моя…», «Виют витры, виют

буйны…»

Украинские песни здесь любят. Срабатывает ро- довая память. У половины села прадеды и деды — переселенцы из южных краев.

Когда Степан поет, к нему обычно подходит Лида. Вдвоем у них так слаженно и красиво получается,

что нередко не подпевают им, а только слушают. Не хотят портить песню.

Бывает, он и без гармошки ходит на гулянки, и тогда Лида довольна — не напивается допьяна Сте- пан. А вот когда доводится играть, тут уж как при- дется. Случается, в пьяном кураже как заведутся го- сти плясать, так чуть не на полдня.

Глядишь, вроде уже и устали от «Подгорной», и снова усаживаться за стол начинают, и вдруг заго- раются те, кто раньше и ногой на кругу дрыгнуть не мог: «А ну врежь, Степа, я им покажу, как надо!»

Или же угомонятся, стихнет пляска, зазвякают стаканами, посудой, и тут кто-нибудь песню затянет. Так что гармошку из рук Степану выпускать некогда…

Да и когда приглашают, сразу оговаривают:

  • Ты уж, Степан, и гармошку захвати. Пару-дру- гую раз сыграешь, ладно?

Степан, который погулять вообще-то любит, сна- чала отнекивается:

  • Знаю я эти «пару раз». Только начни, потом с табуретки не слезешь.

Так и получается.

Ну и в самый разгар гулянки какой-нибудь сер- добольный мужик обязательно поднесет стакан пря- мо к Степановым губам:

  • Хлебни, Степа, а то тебе и рук поднять некогда. Да ты играй, я подержу. — И кусок холодца на вилке в рот ткнет или помидор соленый.

Следом и другой привяжется:

  • Эх, Степа, золотой ты человек! Как играешь! Сердце — прямо на части! А как Лида твоя поет! Вы- пей, Степа, со мной, будь другом, а то обижусь, ей- богу, обижусь…

И хоть усадит потом Лида мужа за стол основа- тельно поесть, но он, уже пьяный и перебивший

аппетит, будет только мотать головой, беспомощно улыбаться и говорить:

  • Ну не хочу я, Лида…

«Да все бы оно ничего, — думает иной раз Лида, когда выговаривает Степану, — да ведь нельзя пить ему, совсем нельзя…»

На Садовой Лиду со Степаном уже поджидают.

Как всегда…

Но сначала о названии этой небольшой улочки. Давно подмечено: в сибирских, особенно степных деревнях, нередко встречаются улицы Яблоневая, Сосновая, Вишневая… В них — мечта. На самом деле в палисадниках растут клены, тополя да желтые акации. Остальные деревья приживаются грустно, нехотя. Как и на Садовой. Через много лет научатся в Степновке разводить веселые фруктовые сады. Но пока — увы… Кстати, эта улица немного отличается от других в поселке. Тут двухквартирные, совершен- но одинаковые совхозные домики покрыты оранже- вой черепицей. В знойные дни яркие крыши видно издалека. Они как будто парят над домами, причуд- ливо изгибаясь в миражном воздухе.

А сейчас вечер. И не жарко. Ждут Степана и Лиду на Садовой в основном старухи. Так сложилось за много лет: на какой бы гулянке Артёмовы ни были, домой возвращаются всегда по этой улице. Выйдя на нее, Степан с Лидой обычно заводят песню. К ней-то и интерес. Послушать хотят. На Садовой привыкли к этому. Вот и сейчас рассаживаются на лавочках, переговариваются. Голоса от дома к дому:

  • Ну что, идут?
    • Идут. Да только вот захотят ли?
    • А у кого они гуляли?
    • Да у Голубенкиных. У Нины с Петром нынче серебряная свадьба, а они же кумовья.
  • Вон оно что! А я думаю, что за праздник? Тако- го песняка давали на том конце, аж сюда долетало!
    • Лида-то сердится, поди, на него?
    • Похоже… А то давно бы уже начали… Пере- брал, видать, Степа.
    • Он, может, и не перебрал, а нельзя ему. После тюрьмы, я слышала, у него это.
    • Ну дак попросим Лиду…
    • Эх сволочуги, такого мужика засадили тогда! И живут же, глазами своими бесстыжими лупают…
    • Ты что, Нинка, сдурела? А ну замолчь! Приж- ми язык!
    • Да ладно, не то время.
    • Замолчь, говорю. У нас всегда то время. Так загремишь — костей не соберешь.

У Степана с Лидой о своем разговор.

  • Ты, Степа, дома присмотри за собой, дети ведь там…

Есть у него такая манера: все время рвется по- играть с ребятишками, когда пьян. А Лида не лю- бит этого, не хочет, чтобы пацанята его пьяным ви- дели.

  • Дети… — Степан останавливается. Умильная улыбка бродит у него по лицу. — Дети… Лида, какие у нас тобой дети! — с пьяным восторгом говорит он и с удивлением смотрит, как восходит над кузницей луна, будто наблюдает это в первый раз. Мотает го- ловой, чтобы освободиться от наваждения, а потом будто вспоминает ее, луну-то, и теперь смотрит на нее уже с каким-то хитрым пониманием и даже пы- тается подмигнуть… И продолжает: — Митька чита- ет, читает, аж страшно. — Он вздыхает. — Ох, Лида, говорят, когда чересчур много с книгами, так вредно. А Петька что-то мастерит постоянно, строгает. Вот увидишь, в инженеры пойдет. А малыши! Слушай,

Лида! Как это ловко вышло у нас! Два светлых — в меня и два черных — в тебя. И по глазам совпали — голубые да карие…

на сопках маньчжурии… и на простудной гриве

Впервые Лида Климова увидела Степана около их магазинчика на Первой ферме, куда они с под- ружкой Танькой Угловой в обеденное время по- бежали, услышав, что завезли нитки мулине для вышивания. Было странно в деревне посреди лет- него рабочего дня встретить парня, сидящего на тарных ящиках и что-то тренькающего на гитаре. Он привстал, снял со своих светло-русых, выгорев- ших на солнце волос фуражку и по-клоунски покло- нился.

  • Ничего себе, — сказал, — вон какие, оказывает- ся, здесь красивые крали ходят.

Танька хихикнула, а Лида строго зыркнула свои- ми черными глазами на парня и прошла в магазин. Купили нитки, вышли наружу. Незнакомец снова вскочил с ящиков и вдруг, ударив по струнам, запел какую-то дурацкую ерническую песню:

Разрешите, барышни, с вами познакомиться, Разрешить-шить-шить с вами познакомиться…

И даже ногой по земле шаркнул. Танька снова за- хихикала, но Лида дернула ее за руку, и они побежа- ли на ферму.

Лиде этот парень тогда не понравился. И светлой яркостью волос, и, как ей показалось, развязной ги- тарой, и… кирзовыми сапогами, подвернутыми так, что их ушки болтались снаружи. Именно таких она не любила.

  • Повезет же кому-то, — произнесла с осуждени- ем. — Откуда взялся у нас этот блатячок, Танька?

А та вроде как обиделась, что ли. По крайней мере, в голосе ее зазвучало возражение:

  • Никакой он не блатячок. Вполне даже инте- ресный. Это механик из колхоза Молотова, что на Чанах, его зачем-то к нам прислали. Так-то он все время в мехцехе, а сегодня чего-то здесь. Неделю уже живет в совхозе. Ты же в клуб совсем перестала хо- дить, вот ничего и не знаешь.
    • Да чего там делать в нашем клубе? Три калеки собираются. Смотреть, как Колька Снатков терзает свою гармошку — «ту-ба, ту-ба, ту-ба, ту-ба»? Под его музыку танцевать — одно мученье… Надо же, в каж- дой деревне столько гармонистов, а у нас ни одного путящего.
    • Не скажи, — Танька, обычно покладистая и во всем соглашающаяся с Лидой, на этот раз рьяно воз- ражала, — вчера полдеревни там толпилось. Кто-то накануне ляпнул, что из Кауровки Санька Перегу- дов приедет с каким-то особым трофейным патефо- ном и пластинками. Сначала около клуба его ждали. Потом выяснилось, что наврали про Саньку. Немно- го потанцевали под Колькино пиликанье, а тут и свет выключили. После этого собрались, как всегда, за огородом Притулиных… Ну, где качели со скамей- ками. Вот там уже было интересно…
    • Что, дед Притулин хоровод затеял? — засмея- лась Лида.
    • Да ну тебя, Лидка! Ты чего меня подкусыва- ешь?
    • И правда… Прости, Таня… Ну расскажи, рас- скажи… Я закрутилась в последнее время. Папа при- болел, снова осколки у него зашевелились. Смотреть на него, как мучается — сердце разрывается…
  • В общем, туда неожиданно этот пришел, — сразу же затараторила Танька, — ну, который около магазина. Сашка Акимов на балалайке что-то брен- чал, бренчал, а этот, его Степаном зовут, балалайку у него попросил. Ух как он играет! Наплясались так, что ноги пооббивали. Даже Иван Константинович приходил.
    • Иван Константинович? Надо же… — удиви- лась Лида.

Иван Константинович Перфильев к ним в дерев- ню приехал полгода назад. В Степновке это был тот человек, к которому Лида и ее подружки относилась с уважением и заинтересованностью. Был он вежли- вый, обходительный. Чувствовались в нем какая-то непреклонность и сила. В их деревне таких людей, да еще с высшим образованием, было раз-два и обчелся. С точки зрения Лиды и ее подружек, в женихи, конеч- но, тридцатидвухлетний агроном не годился, старо- ват. Но неудержимо притягивал к себе. Говорили, что воевал он артиллерийским офицером, а семью свою — жену и маленького сына — потерял. Они по- гибли во время бомбежки Киева, где отдыхали летом сорок первого у своих родственников. Для молодежи в клубе он иногда проводил своеобразный ликбез. Девчатам рассказывал о нормах приличия. Парням — об обхождении с девушками. Делал это неназойли- во, уважительно, без назидательной снисходитель- ности, которая частенько проскальзывает у тех, кто неожиданно «выбился в люди» из деревенской среды.

Заметив задумчивость Лиды, Танька поддела:

  • Ага! Ты, Лидка, я давно замечаю, неравнодуш- на к Ивану Константиновичу.
    • Да ладно болтать, подумай, что несешь! Это ты, я смотрю, с этим гитаристом обзнакомилась вов- сю. И имя уже знаешь.
  • Да он и не смотрит ни на кого. Со всеми одина- ково обходится. А вот про тебя, кстати, спросил.
    • Надо же? И чего?
    • Где, говорит, ваша подружка черноглазая?
    • А ты?
    • Она, ответила я ему, она у нас к танцам не очень расположена. Да и гармониста в деревне нет… И знаешь, что он тогда сказал? Что может и он по- играть в клубе, если мы не будем возражать… Да кто же возразит?! Обрадовались!

В этот день около конторы и на ферме девчонки то и дело вспоминали, как провели прошлый вечер. Называя имя Степана, вздыхали: жаль, мол, что он командированный. В общем, когда Танька заскочила к Лиде вечером, та согласилось пойти в клуб. Очень уж хотелось посмотреть на перемены, которые там начались.

Но ничего особенного не было. Собравшиеся игра- ли на улице в «Третий лишний», а Лида терпеть не могла эту игру. Когда в ней делается что-то полушу- тя, еще ничего. Самое завлекательное, что можешь выбрать себе в пару человека, который нравится. Но, бывает, встанет в круг какой-нибудь придурок и так ожжет тебя ремнем, что и про танцы забудешь. Ка- кое же это веселье, если больно?

Потом все потянулись в клуб, но и там ничего ин- тересного не происходило. Коля Снатков, как всегда, спотыкаясь на нотах и беспрерывно фальшивя, под- бирал какую-то мелодию, остальные посмеивались, лузгали семечки, хотя Наталья Санина, завклубом, раза три уже прокричала:

  • Всех вижу, кто щелкает! После танцев подме- тать будете!

На самом деле, танцев как таковых и не было. Лида хотела уже идти домой, но в это время в проеме

клубных дверей появился Степан. Он сразу заметил ее с Танькой и через зал пошел прямо к ним. И снова, как тогда у магазина, парень снял фуражку и вроде как поклонился:

  • Здравствуйте, — сказал, — потанцевать приш-

ли?

  • Да уж тут у нас потанцуешь, — ответила Танька. Лида молчала, краснела. Такая наступательность

парня, особенно у всех на виду, ей была не по душе.

  • Это мы сейчас организуем, — пообещал Степан и подошел к Снаткову. — Разрешите на минуточку ваш инструмент, — как-то вычурно-вежливо попро- сил он гармошку. Сел на стул и, продолжая смотреть на Лиду, громко произнес: — Вальс «На сопках Мань- чжурии».
    • Ого! У нас артист появился! — язвительно про- кричал кто-то из парней на весь клуб.

Но Степан, не обратив на это внимания, заиграл. Уже по первому перебору все поняли — гармонист. Раздались восклицания, приглашения на танец, и пары закружились по серому некрашеному полу. И тут, проиграв два куплета, Степан неожиданно встал и запел чистым глубоким баритоном:

Тихо вокруг.

Сопки покрыты мглой.

Вот из-за туч блеснула луна, Могилы хранят покой.

Такого в клубе еще никогда не было — чтобы не просто играть вальс, но и петь одновременно. Сте- пан просто ошеломил всех. Танец остановился, но из круга не выходили. Смотрели на него. Было впечат- ление, что никто раньше не знал, что скрывается за этой мелодией.

Тихо вокруг, Ветер туман унес,

На сопках маньчжурских воины спят И русских не слышат слез.

Каждое слово падало прямо в сердце. Всего три года назад закончилась война. И хотя о далеком вре- мени пел Степан, но все понимали — и об этом, не- давнем, тоже…

Плачет, плачет мать родная, Плачет молодая жена, Плачут все, как один человек, Злой рок и судьбу кляня.

Кто-то всхлипнул, кто-то вышел из зала, не хотел показывать слез.

Степан не знал, когда начинал песню, что полу- чится так. Ему тоже передалось то настроение, кото- рое было в этот момент в зале и переносило всех на печальные маньчжурские сопки.

Пусть гаолян

Вам навевает сны,

Спите, герои русской земли, Отчизны родной сыны.

Слова кончились. Он еще два раза сыграл мело- дию вальса. Никто не танцевал. И тут раздался голос. Говорил высокий, плотный, с проседью в черных во- лосах, молодой мужчина. Потом Степану скажут, что это был Иван Константинович Перфильев.

  • А давайте поаплодируем нашему гостю. — И первым начал хлопать.

Крепкими натруженными ладонями, непривыч- ными к такому занятию, поддержали его парни и де- вушки. Хлопки звучали сухо и гулко.

Степан смутился, но тут же нашелся и заиграл

«Краковяк». Потом были еще вальсы, польки, а в са- мом конце — неудержимая сибирская «Подгорная»… Когда возвращался по тропинке через березовую рощу на квартиру, где поселился, его притормози- ли три парня. Один из них, плечистый, коренастый выбросил в траву папироску, искоркой описавшей

дугу, и протянул ладонь:

  • Дай пять. Ну ты даешь, до самых печенок до- стал… Меня Геннадием зовут, фамилия Сумин, а это Сергей с Лешкой Прутиковы.

Степан пожал всем руки, назвался.

  • Ты извини, Степан, мы хотели тебя для зна- комства… немного того… сильно шустрым ты нам показался… Извини… Воевал?
    • Было дело, — ответил Степан.
    • А я что говорил? — обратился Геннадий к сво- им спутникам. — Наш.

Постояли еще немного вместе и разошлись. Лида в это время дома расспрашивала отца:

  • Папа, ты слова вальса про маньчжурские соп- ки знаешь?
    • Помню, а что?
    • А я до сегодняшнего дня, представь, не знала. Это как же мы танцуем под эту мелодию? И хохочем, и веселимся. А оказывается, там такое… А где это было и что?

–– Неужели не слышала? Это еще в Русско-япон- скую войну случилось, в девятьсот пятом году, когда полег наш полк. Погоди, да у меня где-то вырезка про это есть из журнала. Сейчас найду.

Лида читала, но мысли все время сбивались на Степана.

Какой странный парень… С виду напористый, го- ворливый, бесшабашно-веселый, и как будто в нем

ничего серьезного нет, все какие-то шуточки, при- сказулечки, а внутри его вон что… Говорят, воевал. И на гармошке играет, и на гитаре, и на балалайке. Да еще как! А поет! Не просто слова под музыку пере- дает, а свое что-то вкладывает. Или ей показалось? Странно, будто два человека живут в одном.

Через неделю произошло событие, которое пере- менило Лидину жизнь. И под знаком этих душевных перемен она жила до самой осени…

На специальной черной афише около клуба, где обычно сообщалось о фильмах, появилось крупно написанное белилами объявление: «Танцы». Но не это удивило. В летнее время танцы организовыва- лись как бы и сами по себе, почти каждый вечер. Без напоминаний. Если не в клубе, то в каком-нибудь другом месте. С музыкой, конечно, были проблемы. Выручали патефоны. Правда, несколько пластинок, которые крутили на них, были так заезжены, что уже трудно было разбирать слова… В объявлении же привлекла мелкая приписка внизу: «Под оркестр». Какой оркестр? Откуда взялся? Все эти вопросы зада- вали Наталье Саниной. Но та держалась стойко. Мол, ничего не знаю, не скажу, приходите — узнаете.

В субботу клуб был почти полным. Вышли му- зыканты. Степан — с гармошкой, Сеня Казьмин — с гитарой, Санька Акимов — с балалайкой, Илья Коше- лев — с барабаном и Колька Снатков — тоже с гар- мошкой (подыгрывать на басах).

Начали раздаваться разочарованные возгласы:

  • Мы думали, из района кто приехал…
    • Ну и артисты…
    • Колька, не забыл, для чего кнопки на гармошке? Но когда музыканты заиграли, стало тихо. Орке- стрик вел игру слаженно и умело. Даже не верилось, что из таких с виду немудреных инструментов мож-

но извлекать складные и задушевные мелодии. Мо- лодежь зашевелилась, начались танцы. Танцевала и Лида. Она догадывалась, кто придумал этот оркестр, и все время посматривала в ту сторону, где сидели музыканты. А потом… Потом оркестр заиграл как- то пожиже, побледнее, потому что не стало слышно гармошки. Лида подняла голову и увидела, что перед ней стоит Степан. Играли медленный танец.

  • Разрешите?.. — пригласил он, подавая руку, и она, моментально вспыхнув и чуть помедлив, поло- жила на его ладонь свою…

Дальше все было, как в нелепом кино. Во время танца новоявленный гармонист совершенно серьез- но, глядя ей в глаза, поинтересовался:

  • Свадьба осенью? У вас ведь тоже, наверно, по- сле уборочной их играют?
    • Какая свадьба? — заторможенно улыбаясь, не поняла Лида.
    • Наша, конечно, — без тени улыбки и подвоха сказал Степан.

Она споткнулась, чуть не упала, задохнулась от негодования и, вообще-то не очень решительная и уж точно не грубая, от неожиданности перешла на ты.

  • Слушай, как там тебя?.. Ты нормальный?
    • Степан Васильевич, — слегка наклонил он го- лову. — Понимаете, я вас полюбил и понял, что мы очень подходящая пара. Я страшно волнуюсь, и про- стите уж… за такую наглость… Это от волнения…
    • Слушайте, вы… ты… Степан… Вы что? Делае- те мне предложение? Но разве так можно? Мы ведь даже не знакомы толком.
    • Так я же и говорю — Степан Васильевич. А вы –– Климова Лидия Петровна. Вы, если что хотите про меня узнать, расспросите, я все расскажу.

Она рванулась, чтобы выскочить из круга, но Степан крепко держал ее за талию и за руку.

  • Давайте дотанцуем, а то на нас обратят внима- ние, сплетни пойдут… Еще отдубасят меня ваши пар- ни ни за что, они мне уже тут обещали подкинуть, ребята серьезные, быстрые. А как делать предложе- ние, я и сам не знаю. Я это совершенно серьезно го- ворю. Подумайте, Лида… Я почему заторопился? Вы такая красивая и хорошая, боюсь, кто-нибудь опере- дит.

Провожать с танцев Степан Лиду не пошел, и она отметила, правда, позднее, что поступил он правильно. После того как приезжий ошарашил ее своим предложением, какие-то еще действия с его стороны были не просто лишними, они бы вызвали у нее только отторжение. Лида не любила назойли- вых и хотела, как от наваждения, отмахнуться от него и забыть поскорее то, что произошло в клубе. Ему-то, гармонисту-балагуру, эти шуточки привыч- ны, а ей в деревне жить и замуж выходить. Куда же без этого? Правда, стоящих женихов на горизонте не наблюдалось. И все равно лишняя слава не нужна. Она держала себя строго, и многие парни считали ее гордячкой.

От Таньки она узнала, что Степан пробудет здесь примерно месяц-полтора, и решила все это время в клуб не ходить, а там белобрысый гармонист (она все пыталась найти в нем какие-нибудь неприятные ей черты) уедет, и, слава богу, все забудется. К тому же начинается сенокос, потом подоспеет уборка хле- ба, и, получается: ей теперь до самой глубокой осени жить на полевом стане, в бригаде, как и многим со- вхозным парням и девчатам.

Впрочем, вагончики бригады стояли не так уж далеко от Степновки. На гриве, сразу за Кругленьким

озером. Это километров пять от поселка. Для стари- ков, может, и приличное расстояние, а для молоде- жи — так, пробежка. Бригадиром тогда был Роман Удалов, и он, как и положено, ворчал на тех, кто заяв- лялся с танцев под утро, перед самым выездом в поле.

  • Увижу, спать будете на сенокосках, бичом от- хожу! — грозился он.

Девчата и парни посмеивались, отвечали:

  • Смотри сам не засни, дядя Роман.

Он сердился, отмахивался от них. Была у бригади- ра слабинка — в середине дня он обычно прилажи- вался прикорнуть в поле под скирдой. Уже и знали все: если в степи около стога стоит его норовистый жеребчик Воронок и, мотая головой и хвостом, от- бивается от оводов, то тут же дремлет и дядя Роман. Подшучивали над бригадиром без зла. В Граждан- скую войну он был контужен. После госпиталей да больниц как будто восстановился, но никак не мог отцепить от себя невидимую хворь — иногда внезап- но налетающий и обволакивающий тошнотворный морок. В такие минуты он буквально валился с ног, ему нужно было прилечь и вздремнуть полчасика. После этого поднимался бодрый, крепкий.

«Свежий, как огурчик, — говорил он, — такое у меня, понимаешь, лекарство». И снова бросался в круговерть бригадирских нескончаемых забот…

А молодежи что? Не поспать сутки-двое в таком возрасте — да какая тут тягость?! Тем более в первые годы после войны, когда все, а особенно молодые, буквально летали по жизни на крыльях, припод- нятые победою, радостными надеждами и тем, что именно теперь можно абсолютно все легко и просто преодолеть и превозмочь.

Лида уже три дня жила на бригадном стане. Готовились косить сеяный костер –– он вымахал на

этот раз по грудь. Да такой густой, что, как говорил с притворной сокрушенностью бригадир, мышь не проползет. Сам же был доволен-раздоволен. А сокру- шался, потому что сенокосилки не выдерживали на- грузки, ломались одна за другой, и он не успевал за запчастями в совхозный мехцех ездить. Вот поэтому и решили попробовать свалить костер прицепными комбайнами. Лида была штурвальным на «Сталин- це». Его готовили к покосу травы, и она все время на- ходилась рядом с механизаторами. Помогала. Специ- альность штурвального она получила в местном го- родке Куйбышеве, раньше он назывался Каинском. В военное время девчонки по всей стране учились в ФЗО и, пока отцы, мужья, братья и женихи воевали, садились на трактора, машины, осваивали другую технику.

В середине дня дядя Леня Лопатин, приехавший на двух битюгах-лошадях с огромной деревянной бочкой воды, отыскал Лиду и сообщил:

  • Батька у тебя, Лидонька, расхворался. Тетка Валя передала: если получится, заскочи на часок- другой, не может что-то она разобраться с лекар- ствами.

Тетка, сестра отца, помогала Климовым по хозяй- ству. Матери у Лиды не было. Она неожиданно умер- ла еще до войны от сердечного приступа, оставив на руки своему мужу Петру троих ребятишек…

В это время в совхоз как раз бригадир собирался, и Лида напросилась к нему в попутчицы. Объяснила все и пообещала:

  • К утру буду на месте. А то и раньше.
    • А назад как? — спросил он.
    • Да ты что, дядя Роман, шутишь? — засмеялась Лида. — Как всегда — ножками. Дело привычное. Да тут бежать-то, господи, всего ничего!
  • Да-а… — грустно протянул он. — И я бы побе- жал. Ох как побежал бы… Да не бежится уже. Радуй- тесь, пока молодые, бегайте.

Дома Лида быстро разобралась с делами. К вра- чихе сходила, порасспросила, что дальше делать с отцом, грядки вместе с теткой Валей прополола, воды из колодца наносила в кадки для полива, в ко- лоду для скотины и в дом тоже. Но, как ни торопи- лась, пропурхалась, как говорила когда-то ее мать, до позднего вечера и спохватилась, когда солнце за- катилось за ближнюю гриву. Быстро ополоснувшись из бочки в огороде, собрала кое-какое бельишко и че- рез рощу, напрямую, быстрым шагом пошла на поле- вой стан. Сумерки на глазах становились гуще. Она шла на широкую пунцовую полосу заката, которая с каждой минутой сужалась, темнела. Понимала: при- дет в бригаду уже ночью. Не боялась. Все было при- вычно. Столько уже хожено-перехожено по этой тро- пинке каждое лето во время войны и после нее тоже. На середине пути встретила Таньку Угловую.

Она в бригаде работала поварихой, а сейчас с туфля- ми в руках, босиком, спешила на танцы — большая любительница всяческих игрищ была Танька. При- остановились на минутку.

  • Ох, смотри, добегаешься, — пожурила Лида подружку.

Та отмахнулась:

  • Не боись, Лидонька! А ты чего не осталась на вечерок? Утречком бы и прибежали.
    • Не могу, завтра первый укос будем делать ком- байнами. И бригадиру я обещала.

Только хотели разойтись, как глазастая Танька, глядя сквозь сумерки в сторону деревни, сказала:

  • Вот тебе на! Смотри, кто-то еще из совхоза в бригаду чешет. Интересно, кто? Кроме нас с тобой,

вроде все на месте. А руками-то отмахивает — ну прямо солдат! Или в Тайлинку? Да нет, тогда бы пра- вее брал. Подождешь?

  • Нет, — ответила Лида, — вон как быстро тем- неет.

И разошлись. Лида прибавила шагу. Шла и вол- новалась. Ей почему-то сразу подумалось про Степа- на. Но что ему делать в бригаде?

Она иногда оглядывалась и видела за собой еле различимый силуэт. Догнал ее Степан (не ошиблась в своем предчувствии Лида), когда она шла вдоль Кру- гленького озера и на небе стали проступать звезды.

  • Привет, — сказал он, — ну ты и летишь, не до- гонишь, я совсем запыхался.
    • Здравствуй, — ответила она. После тех памят- ных для Лиды танцев они были на ты, хотя встреча- лись мельком всего пару раз. — А чего меня догонять, иду себе и иду…
    • Да, думал, вдвоем будет веселее. Давай передо- хнем немного. Это что там? — показал на чернеющее пятно у самой кромки озера.
    • А-а… Это сеялка старая, брошенная. Подошли к ней, присели на прицеп.
    • А ты чего к нам в бригаду? — спросила Лида. Она осмелела в темноте. — Только не ври, что из-за меня.

Он засмеялся:

  • А ведь хотел врануть, а ты вот взяла и пере- била. Эх, испортила все, — забалагурил было он, но, ощутив, что она не поддерживает дурашливый тон, добавил уже серьезнее, — директор ваш попросил что-то там помочь по комбайну. Бригадир предло- жил ехать утром с ним, но я решил не дожидаться. Прогулялся да и тебя вот встретил… А далеко еще до бригады?
  • Как раз за этой гривкой, — она показала ру- кой. — Там мы и стоим. А напротив — Простудное озеро. Кстати, и грива так же называется.
    • Смешное название.
    • Это есть. А у твоей деревни не смешное — Ку- леба?
    • Не думал. Я привык, родился же там, с детства в ушах это слово. Но у нее и другое название есть — колхоз Молотова.
    • А насчет названия Простудного… Ты знаешь, люди, наверно, не ошиблись. Это озеро, действитель- но, как насморк: то появится, то пропадет. Иногда воды, как сейчас, «с ручками». И купаться можно, и караси опять появились, ловят. И вся дичь на нем к осени собирается. А то, бывает, пересохнет до такой степени, что по бывшему дну крепкую дорогу нака- тывают. Напрямую потом по ней ездят в Сороки — это деревня на следующей гриве.

Помолчали.

Над ними развертывалась просторная степная ночь. Тихая, теплая. В небе все добавлялись и добав- лялись звезды. Они спускались по темно-лиловой полусфере до самого горизонта и задумчиво мерца- ли, отражаясь в воде озера.

  • Мама ты моя! — восхитился Степан. — Это что же творится, а, Лида? Посмотри! А я думал, только там, где живу, такое. Знаешь, дома я люблю иногда ночевать в лодке. Она у нас, как у всех, у мостков за огородами стоит. Тулуп туда брошу, лягу. Лодку вол- ной качает, а звезды… Но здесь еще чище будет… Да ты вот рядом…

Лида встала, разговор начал приобретать не тот уклон.

  • Надо идти. Послушай, Степа, — она впервые назвала его так. — Не надо нам одновременно появ-

ляться. Нехорошо. Я побегу, а ты позднее подойдешь, ладно?

  • А и верно, — сразу же согласился он, — как же я сам не дотумкал? Беги. И… спасибо тебе, Лида.
    • Это еще за что?
    • Да вот… за то, что встретились…
    • Да ну тебя! — засмеялась она ему уже из тем- ноты.

Какое-то время еще был виден ее белый, мелька- ющий в сутеми платок, а потом он исчез.

Степан пришел на полевой стан через час. Лида уже легла спать. В вагончике было душно, а снару- жи тепло, воздух вольный, дождя не предвиделось, и комары пока не сильно досаждали. Девчата распо- ложились на прошлогодней соломе, которую пред- варительно застелили брезентом, захватили с собой одеяла с подушками. Неподалеку вишневым глазком шаял кизячно-полынный костер, нанося иногда на них горьковато-пряный дымок, отпугивающий гнус. Где-то рядом, в темноте, фыркали лошади. Тонким шелестящим звуком баюкали ночь цикады. Иногда вскрикивала спросонья какая-то птица на озере.

Все эти родные, привычные летние звуки и за- пахи стали вдруг для Лиды острыми, внятными, они проникали прямо в душу, бередя ее до слез. Она слы- шала, как пришел Степан, как разговаривал у вагон- чика с учетчиком. Потом на длинном тесовом столе засветился керосиновый фонарь, зазвякали алюми- ниевые миски и ложки. Значит, его покормили, от- метила она и обрадовалась, потому что думала об этом — неужели голодным уложат спать? Таньки-то рядом не было — на танцы усвистала.

Вскоре фонарь погас и все затихло, только из вагончика доносилось похрапывание мужиков и парней. Лида долго еще не спала, смотрела на голо-

вокружительную россыпь звезд над головой. Вспом- нила, что говорил про них Степан у Кругленького озера. А ведь раньше она как будто и не замечала звезд… А тут словно зрение стало другим — небо не просто притягивало к себе, а поглощало ее и одно- временно вливалось в душу своим молочным сия- нием. И поняла: нет, не смогла она, да и не сможет, наверно, отмахнуться от Степана. И будто услышала полюбившуюся мелодию вальса. Осторожно, зыбко она прибавилась к нежному звону цикад: «Тихо во- круг. Сопки покрыты мглой…» Успела подумать, что надо поподробнее разузнать все про него… и зачем, кстати, он к ним в Степновку приехал? И вместе с расслабляюще-грустной мелодией, звучащей в ней и несущей по волнам новых чувств, провалилась в звезды, в пригожую июньскую ночь, в настигшую ее в это лето любовь… И, уходя в молодой и легкий сон, светло и счастливо заплакала.

Степан едет в Степновку

Вообще-то в Степновку ему ехать не хотелось. Он так и сказал председателю колхоза Сергею Петрови- чу Стороженко.

  • Да что мне там делать, Сергей Петрович? Вы посмотрите, как язь пошел! Сам лезет в трал, да от- борный, хоть на весы не клади, один к одному… А станок этот я и сам потихоньку освою…
    • А мне не надо потихоньку, — настаивал пред- седатель, — мне нужно быстро и хорошо.

Сыр-бор разгорелся из-за токарного станка, ко- торый колхоз имени Молотова закупил для своих нужд. Но подготовленного специалиста для работы на нем не оказалось. А необходим был позарез. Хо- зяйство здесь считалось солидным. Моторные де-

ревянные баркасы (местные рыбаки называли их мотодорами), дизельный двигатель, крутивший ге- нератор для подачи электричества в дома, трактора, комбайны, молотилка, сенокосилки, копнители, се- ялки… Всего набиралось немало.

В основном колхоз занимался рыбой, которую вялили, солили в бочках, а необработанную в тот же день отправляли по воде в соседний рыбхоз. От- туда ее вывозили на машинах со специальными ох- ладителями в райцентр. Но и коров держали целую ферму. Само собой — лошадей. Без них никак нельзя. И небольшую отару овец. Колхозы находились на самообеспечении, а как жить без мяса и молока? Не покупать же у соседей. На островах пшеницу с овсом сеяли, сено косили. И ко всему была приставлена ка- кая ни есть техника. А она изнашивалась, ломалась. И если раньше кузница справлялась с ее ремонтом, то теперь захлебывалась. Да и то сказать: чтобы из- готовить, к примеру, один болт, нужно было сначала греть металл, рубить пруток на части, потом ковать под определенный ключ головку, делать вручную леркой резьбу, закаливать. На станке на выточку этого самого болта уходило времени и труда в пять раз меньше. Вот и хотел председатель послать Ар- тёмова в Степновский совхоз, где директорствовал его приятель. Там был мехцех с токарным участком. Размышлял так: Степан парень головастый, присмо- трится, попрактикуется и через месяц-полтора осво- ит токарные премудрости. А там, глядишь, загорится новым делом и можно будет вернуться к разговору о должности механика. В ФЗО, где минимальный срок учебы полгода, отправлять Артёмова председатель не хотел. Случись что — тут хоть он под рукой.

Степан был механиком-самоучкой, причем не ос- вобожденным от лова рыбы в бригаде. Когда где-то

что-то ломалось, его на время снимали с основной работы и просили «посмотреть». Он «смотрел», вер- нее, копался день, а когда и больше, находил неис- правность, чинил. Отдельно за эту работу денег не платили, хотя председатель предлагал:

  • Степка, светлая у тебя голова по части техни- ки. Давай мы тебя сделаем штатным механиком и на правлении, как положено, утвердим должность. И деньги будешь получать не меньшие, чем на рыбе…
    • Нет, Сергей Петрович, и не уговаривайте. Мне на море с бригадой лучше. Там вольнее. В деревне на одном месте сидеть — с ума сойдешь.
    • Чудак-человек, многие, наоборот, просятся, на- доедает им в воде булькаться, ревматизм копить, а ты упрямишься.
    • Вот и пусть просятся, а мне на моем месте хо- рошо, — артачился Степан. — Когда нужно будет, всегда помогу.
    • А меня это «когда нужно» как раз и не устра- ивает, — сердился Стороженко. — Мне надо в любое время дня и ночи. Понимаешь? Вот в прошлый раз срочно понадобилось цистерну с соляркой подтя- нуть к рыбопункту, а у трактора что-то заклинило, и у Борька Свищова тоже заклинило, ничего не полу- чается… Кинулись к тебе, а ты на озере, на тоне. Что прикажешь мне делать в таком случае?
    • Так я ведь тоже не специалист. Это вы же по- сле войны отправили меня на курсы учиться рыбно- му делу. Разве забыли?
    • Да этому добру, кто у воды родился, каждый научится, — отмахивался председатель, хотя, когда отправлял на учебу Степана, говорил совершенно другое. — А вот к технике тяма нужна, соображение, что к чему. Нет у нас сейчас такого человека, кроме тебя.

Степан не соглашался. В рыболовецкой артели ему было лучше, желаннее. И он, если из-за ремонта отрывали от привычной работы, скучал по ней. Осо- бенно любил утренние ловы, когда вставать нужно было потемну, идти, спускаясь по огородному яру, к озеру, подернутому легким туманцем. Там, около причала, уже ждали мужики, куря первые утренние папиросы. У воды пресно пахло камышом и рогозом, соляркой от мотодоров, размокшим деревом, смолой и рыбой. Вся эта смесь запахов, приправленная креп- ким табачным дымом, была как бы преддверием ры- балки и настраивала на дело вроде бы привычное, известное до самых мелких мелочей, но каждый раз новое.

Заводили моторы, рассаживались, выплывали через резь на озерную равнину, распускали направ- ляющую часть невода, за ней закрепляли хвостовую. Ее называли кутком. На специальном тонком, но прочном канате тянули большую лодку –– баркас. Рыбаки, которые в ней сидели, следили за этим са- мым кутком, и когда он, заполненный, закипал бью- щейся в нем рыбой, подтягивали к борту, опрастыва- ли и снова, аккуратно расправив, чтобы не запутал- ся, опускали в воду.

Все это со стороны выглядело обыденно и даже примитивно. На самом деле такая работа требовала не только сноровки, но и особой слаженности. Мо- тористы на обоих катерах и рыбаки в лодке должны буквально чувствовать друг друга. Тут важны были и одинаковая скорость мотодоров (они должны были идти вровень), и умение за очень короткое время проделать сразу несколько операций, чтобы практи- чески без остановки продолжать лов. Степан одина- ково хорошо управлялся и в баркасе, и за штурвалом мотодора, когда требовалось.

Обычно на большую воду заплывали до восхода. Солнце выкатывало свой малиновый бок из-за низ- кого горизонта, а он снимал фуражку и дурашливо орал ему, перекрывая гул катеров:

  • Привет! Ну что, выспалось? Давай, наяривай!

Начинай денек!

Напарник Митька Бучельников вздрагивал, мор- щился:

  • Да не ори ты так, Степка! Взбесился, что ли?

Вечно пугаешь.

Степан хохотал на все озеро. Он зорко следил за тралом и в то же время вертел головой в разные сто- роны. Мимо проплывали полуострова, острова. Там еще с ночи тлели костры-дымокуры. Около них гру- дились табунки лошадей. Мальчишек — а в основ- ном они стерегли в ночном коней — видно не было. Дрыхли, наверно, без задних ног, просидев всю ночь у огня, рассказывая друг другу страшные истории. Иногда только поднималась где-нибудь неясная фи- гура на татакающий звук мотодоров и, лениво мах- нув рукой, снова исчезала. Это, скорее всего, были де- ревенские дедки — их отправляли для присмотра за ребятами. Известно, старикам не до длинных снов.

У Степана шевелилось что-то тревожно-теплое в груди. Радовался детским воспоминаниям и внезап- но возникшему желанию — бросить все и рвануть к мальчишкам, пожить с недельку у костров, под звез- дами. Да не рванешь. Для этого нужно самому снова стать мальчишкой. А он уже вон какой дядька, во- йну прошел.

Он встряхивал головой, удивляясь — неужели это с ним было? И еще размышлял об одной странности, какую подметил у своих приятелей, молодых фрон- товиков. Вот вернулись они в приозерную деревню с войны, человек десять таких ребят, как он (больше

ведь там легло, в чужой земле)… Вернулись… А воз- раст — от двадцати до двадцати пяти. Самое завет- ное и нежное, что переживает человек в юности, на войну легло. Там и с жизнью прощался, и от страха трясся, и, люто ненавидя абсолютно все и самого себя тоже, шел в бой в приступе отчаянной храбрости, в которой одно желание билось: хоть смерть, хоть что, только побыстрее. Да, и такие моменты случались, чего уж врать и придумывать ненужное.

Когда война пошла на перелом, выжить хоте- лось во что бы то ни стало. И грезилось, какая мир- ная жизнь будет. Беспрерывно хорошая, правильная и честная. Без всяких ссор и обид. В мирной жизни осталось все вроде бы такое простое, но теперь поч- ти недосягаемое: зеленая трава, синее небо, родные степи и озера. И тишина. Вернее, нет, не тишина — другие, совершенно другие звуки. Там умиротворен- но плескалась вода о мостки, журчали в небе жаво- ронки, свистели в степи суслики…

Степан часто представлял восходящее солныш- ко, и обязательно в июле. Он, проснувшись, бежит босиком через двор по прохладной, еще сырой от росы траве-конотопке, залетает в огород и умывает- ся из деревянной бочки, щедро обливаясь только что налитой жгуче-холодной колодезной водой. Крепко, до горячей красноты растирается грубым суровым полотенцем, какое-то время смотрит на озеро, на проснувшихся чаек и мартынов, потом — туда, где вплотную к Чанам подходит степь.

Снова, теперь уже из огорода, бежит по траве к дому, а на крыльце стоят мать с отцом. Отец смеется:

  • Силен гвардии старшина Артёмов! Ну, как тебе дома?

Степан все надеялся, что, когда вернется с войны, его будет ждать батя. Живой…

Он понял, что снова сбился в мыслях, глядя на поднимающееся над островами и протоками солнце, ведь начал-то думать о молодых фронтовиках, своих ровесниках, а уплыл памятью совсем в другую сто- рону.

А занимало Степана то, что буквально через год мирной жизни они как бы вернулись в свою приоста- новленную юность, которая, казалось, растворилась, исчезла — ведь они стали совсем другими. Такого на- смотрелись, натерпелись и пропустили через себя — не приведи господь. Мнилось, что никогда уже им не вернуть былой бесшабашности и запальчивости, мальчишеской горячности. Но многое неожиданно вернулось. Не у всех, конечно. Кое-кто словно про- морозился войной да так и остался в том состоянии, в каком находился на фронте, в бескомпромиссном времени, где не существовало полутонов и все было предельно ясно. Но таких было немного. Остальные все-таки оттаяли душой. Снова, как и раньше, бегали на танцы, ревновали девчонок, навешивали «фона- ри» друг другу во вспыльчивых потасовках. И только в бане как бы строжали, неестественно громко и гру- бовато шутили, потому что здесь недавнее прошлое проступало на их телах пунцовыми причудливыми шрамами…

Об этом думал Степан, глядя на зеленовато-ко- ричневую чановскую воду за бортом… А еще о том, что на заветные острова он и в этом году все-таки по- падет.

Когда начинался сенокос, он обычно шел к пред- седателю и напрашивался на недельку на самую ве- селую и трудную деревенскую работу. Стороженко почти никогда ему не отказывал — руки на сеноко- се всегда были на вес золота. Тем более что подмену себе в баркасе Степан нашел. Он давно пристрастил

к рыбалке своего племянника. Тот учился в девятом классе, а трал ворочал не хуже взрослого… Крепкий рос парень.

Лов рыбы привлекал Степана еще и тем, что ре- зультат был сразу — тут же, в лодке. То есть не как в другой крестьянской работе, где приходилось долго и терпеливо ждать, пока, допустим, пшеница созреет или быки с лошадьми подрастут. Тем же притягивал и сенокос — там тоже все делалось быстро, на глазах. Через пару-тройку дней после того, как скашивали траву, женщины уже валки ворошили, пацанва, что постарше, с гиканьем на конных волокушах ста- скивала копны, а самые крепкие и умелые мужики складывали их в надежные скирды. Сенокосный воз- дух, напитанный цветущим разнотравьем, — а каж- дый год выделялся какой-нибудь один запах: то ча- бреца, то морковника, то донника — истомно плыл над островами. Такой, что, как говорил его дед Иван, хоть нарезай да ешь.

Недели на сенокосе Степану хватало, чтобы вспо- минать его целый год. А потом снова неудержимо тя- нуло к воде, к мотодорам, к тралу, к тому, что срослось с душой и телом и о чем часто мечталось на войне.

Приятно было возвращаться домой в огрузнев- шем от рыбы баркасе и слышать на причале рыбо- пункта от девчат:

  • Вот это мы понимаем, рыбаки! А это что у вас за чудища ворочаются? — спрашивали они про осо- бенно крупную рыбу, несколько штук которой обяза- тельно попадало в трал после каждой тони.

Это были или длинные, уже позеленевшие от возраста, напоминавшие осиновую замшелую чур- ку, щуки, или огромные, с надменно сомкнутым ртом, отливающие темным серебром, похожие на важного чиновника язи, или неправдоподобно боль-

шие и круглые, раскормившиеся до немыслимых размеров коричнево-янтарные карасищи. В Кулебе ни у одной хозяйки, наверно, не нашлось бы такой сковороды, куда они могли бы поместиться. Степан обычно каждой рыбине давал прозвище с намеком. Щуку обзывал старым крокодилом-сторожем, язя — председателем, карася — медным тазом с буркулами, а иногда, оглянувшись на всякий случай, дядькой Кошманом, известным в деревне своим объемным станом и сварливым характером. Девчата хихикали. После одной из таких рыбалок Стороженко и насел на Артёмова по поводу поездки в Степновку. Как ни отбивался, пришлось согласиться. И победи- ли здесь не доводы председателя. Степан, когда надо было, стоял на своем до конца. Здесь верх взяло, ско- рее всего, любопытство. Очень уж хотелось посмо- треть, что такое совхоз и чем он отличается от кол- хоза, потому что всяческих слухов по этому поводу ходило немало. И о том, что зарплату там выдавали только деньгами, и что работали, как в городе на за- водах, с девяти утра до шести вечера. Недаром они назывались не колхозниками, не совхозниками, а рабочими совхоза. У каждого — паспорт в кармане. Когда захотел — уволился и покатил. Хоть тебе в го- род, хоть в соседнюю деревню. А еще Степан слышал,

что там кругом сплошная техника.

В общем, поехал. Увидел, правда, немало нового, поразился, что здесь, действительно, многое было механизировано. Не врали, выходит, в киножурна- лах, до которых он был охоч, но к которым относил- ся с некоторой долей сомнения. Этим легким недове- рием он заразился, пройдя со своим полком Польшу и Германию, где к каждой деревушке или хуторку дороги были вымощены крупными, впритирку по- догнанными друг к другу вечными булыжниками.

Глядя на них, сразу вспоминались родные степи, раскисшие в ненастные дождливые месяцы солон- цы, по которым нужно было долго и утомительно до- бираться до райцентра. Особенно его поразили кра- шеные полы в коровнике на одном из хуторов под немецким городком с чудным названием Либерозе. Там они оказались с фронтовым другом Володькой Гуркиным –– вылавливали прячущихся фашистов. Когда потом курили под этим сараем (немцев в нем не оказалось), он, никогда не ругавшийся черными словами, не выдержал:

  • Да растудыт твою! Что же мы-то так живем?
    • Ты о чем? — скручивая самокрутку, спросил Володька, спокойный и рассудительный парень из череповецких мест.
    • Да ты понимаешь, — возмутился Степан, — у нас половина деревни — это избушки из самана или камыша. Полы деревянные — ну в домах трех, не больше. У остальных — глиняные. Крыши пластами дерна крыты. А здесь для коров камнем все вымоще- но, полы красят! И ведь все дома такие. И сараи тоже. Вот слышим: буржуи, буржуи… Угнетают рабочий люд. Так у всех же здесь такие дома! А уборная? Кру- гом плитка цветная. Я ее здесь в первый раз только и увидел. И это в деревне!

Гуркин, пригревшись на заграничном солныш- ке, лениво улыбался:

  • Парень ты, Степка, вроде толковый, а иногда послушаю, рассуждаешь, как бестолочь. Половину нашей страны с тобой протопали, Европу уже до- шагиваем. Разве сравнить размеры? Попробуй нашу махину обеспечь всем, чем нужно! Так ведь еще и не дают, мешают. Эти самые, с крашеными полами.

Степан пыхтел, не соглашался. А Володька посме- ивался, глядя на него. С явным наслаждением курил.

Почти неделю старшина травил их взвод приторно- кислыми трофейными сигаретами, а тут снова под- бросил родной моршанской махорки. Вот Гуркин и расслаблялся. У него была удивительная способ- ность — в любом месте, где они останавливались пусть даже на пяток минут, устраиваться уютно, надежно, будто привал объявили по крайней мере на полдня.

  • И потом… Это во многом зависит от того, где живешь. У вас, как ты рассказывал, там степь голая…
    • Ну как голая? Озер много. Околки небольшие осиновые да березовые есть.
    • Вот видишь, из чего же строить? А у нас под Че- реповцом дома, между прочим, только деревянные, двухэтажные. И всё из дерева — крыши, потолки, сараи, бани. И полы, понятно, тоже. Лес же кругом, мы и топим только дровами, понятия не имеем, что такое какой-то там кизяк, про который ты говорил, или камыш…
    • Двухэтажные? Да ты что? — удивился Степан. Долго думал над словами Гуркина, потом решитель- но сказал: — Ничего, вот закончим войну, и в наших степях все исправим.
    • Да? И ты уверен в этом? — усмехаясь, спросил Гуркин.
    • Ты чего это, Гуркин? Не веришь, что ли?
    • Ты сегодня прямо как особист наш наскакива- ешь на меня, Степка.
    • Ладно тебе, придумываешь тоже ерунду, с осо- бистом сравнил.
    • Ты, Степка, немного язык придерживай, а то ляпать стал что ни попадя. Зацепит тебя опять этот старлей рыжий. Помнишь, тогда таскали? Это у тебя после того, как шарахнуло, такое стало… Хотя… хотя… — Он затушил окурок о подошву сапога и про- должил. — Хотя самому иногда в голову такие мысли

приходят, будто тоже кто-то по башке лупанул. Жи- вем мы точно хуже. Но ведь с чего начинали?..

Теперь, в Степновском совхозе, Степан вспом- нил этот разговор. Вспомнил, когда, немного пожив здесь, рассмотрел местные порядки и понял, что все не так просто в его огромной стране, если в шести- десяти километрах от любимой Кулебы совхозная жизнь так отличалась от их колхозной.

Он тогда еще не знал, что скоро рассорится со сво- им председателем Сергеем Петровичем Стороженко и будет ночь не спать, думая о женитьбе на Лиде и о переезде из Кулебы в Степновку, потому что Лида напрочь отказывалась ехать в его деревню.

Объяснила просто:

  • Я воды, Степа, боюсь, а у вас там все вокруг озе- ра вертится. — И взглянула на него темно-карими, почти черными глазами, наполненными тревожны- ми слезами.

До рассвета тогда промаялся Степан, бродя по по- селку, мысленно прощаясь с Чанами. В конце кон- цов, здесь, в Степновке, решил он, есть и охота, и ры- балка, и озера, пусть и небольшие. Да и Кулеба не на луне, до нее всего-то шестьдесят километров…

Утром по телефону председатель Стороженко на- звал его безответственным балбесом и предателем. Степан почти радостно согласился с ним. Он думал о Лиде.

о суровом петре андреевиче и сватовстве

Лида была готова пойти за Степана замуж, но не- ожиданно воспротивился отец.

  • И за кого? — спросил он, когда дочь ему об этом намекнула.

Сказала.

  • За этого приезжего белобрысого шелапута? — удивился он и даже присел на табуретку от неожи- данности.
    • Почему же он шелапут? — обиделась Лида. — Нормальный парень, мне нравится…
    • Выбирала, выбирала и довыбиралась! — не удержался Петр Андреевич. — И когда вы с ним успели-то… так сблизиться? Он ведь здесь без году неделя.
    • Не неделя, а почти два месяца. А насчет «вы- бирала»… Папа, из кого выбирать-то?
    • Да есть ведь молодежь.
    • Какая молодежь? Почти все на войне остались, а кто вернулся — женились давно. Остальные — па- цанва зеленая.
    • А вот слышал, — отец немного замялся, — слышал, будто на тебя Иван Константинович виды имеет…
    • Ух ты! Как интересно! И где же ты такое слы- шал, что даже я этого не знаю? Да и не в этом дело
    • он же старый уже, папа. Ему тридцать два года. И женат был.
      • Ну не такой уж и старый. Разница не шибко велика.
      • Да просто не нравится он мне, и все. Конечно, Иван Константинович человек видный, грамотный. И нас в клубе, когда там бывает, всякой обходитель- ности учит. Но… — она не договорила, прыснула.
      • Чего ты?
      • Да представила, как он говорит: «Не изволите ли, Лидия Петровна, в сарае за коровами навоз почи- стить?» Нет, папа, это не по мне.

У Петра Андреевича на жестком лице мелькнуло подобие улыбки.

  • А этот гармонист шебутной, выходит, по те- бе? — произнес отец и непроизвольно скользнул взглядом по портрету жены, висевшему на стене.

Лида заметила это, вздохнула, встала и пошла.

  • Не торопись ты, дочка, со своим замужем, — сказал он ей вслед.

Лида обернулась в дверях:

  • И правда, куда мне торопиться?! Годы, папа, не спрячешь. Я и так уже пересидела…

При встрече со Степаном сказала:

  • Времена, конечно, сейчас новые, Степа. Но против воли отца я не пойду. Подождем чуток, что- нибудь да изменится, главное, что мы вместе. Зна- ешь, как мне его жалко! От ран своих до сих пор ма- ется, и видно, по маме сильно скучает, хотя столько лет прошло. Не перебила война его любви! А вдовы на него поглядывали. Были среди них очень даже путящие. И мы, дети, не противились. Нет, ни в какую…

Петр Андреевич между тем стал присматривать- ся к парню. Артёмов это заметил, когда стал встре- чать Лидиного отца то в одном, то в другом месте. И каждый раз ему везло. Он мог показать себя таким, каким был на самом деле.

Утром как-то собрались мужики у конюшни воз- ле рыжего коня. Галдели, что-то обсуждали… Подо- шел Степан и увидел, что не дается молодой мерин, не хочет, чтобы его запрягали.

  • В первый раз, что ли? — спросил он.
    • Если бы! — недовольно произнес низкорослый парень в черном морском бушлате. — Два года уже Игрунок в упряжи ходит. Сейчас вот нужно директо- ру подавать, а он упирается. И конюх наш Гришка, как назло, заболел. Тот-то умеет с ними ладить.
    • Можно взглянуть?
  • Смотри, не жалко, только осторожнее, а то так гвозданет — зубы потом не соберешь. Он норови- стый.

Степан присматривался, присматривался, потом сказал:

  • Да у него с ногой что-то передней, видишь, как бережет, не наступает…
    • Придуряется он так, — откликнулся на это па- рень в бушлате. — Не хочет, гад, запрягаться…

Степан подошел ближе и, вспомнив своего дядь- ку Сергея из Кулебы, который с детства таскал его на конюшню, стал приговаривать тихонько, ласково:

  • А грива-то какая шелковая-прешелковая, а копыта белые-пребелые, а сам-то игрунистый и до- брый… Кося-кося-косенька…

Еще подсвистел маленько тем особым свистом, которым приманивал к себе жеребят дядька. А сам уже гладил переносицу рыжего, ласково отведя его челку от грустных раскосых глаз.

И конь вдруг заржал прерывисто, жалобно.

Степан нагнулся к правой передней ноге, стал ее поглаживать, опуская ладонь все ниже и ниже, по- том бережно взялся за белую бабку и, приподняв, за- глянул в копыто.

  • Ишь ты, стоит и не шелохнется, будто хозяин пришел, — сказал кто-то удивленно.

Степан попросил:

  • Мужики, принесите кто-нибудь клещи.

Принесли. И тогда он аккуратно, но крепко, все уговаривая коня нежными тихими словами, ухва- тился за что-то клещами в копыте и быстрым точ- ным рывком вытащил оттуда гвоздь.

Все ахнули. Конь подрагивал золотистой шкурой и, как бы проверяя, пытался приступить на ногу, из которой у него вынули опасную железную занозу.

Степан улыбался.

А парень, который пытался запрячь Игрунка, сказал:

  • Ты фельшар, что ли, конячий? Как это ты лов- ко без станка!

За ужином Петр Андреевич спросил у Лиды:

  • А он, этот приезжий твой, случаем, не из цы- ган будет?
    • С чего это ты взял, папа?
    • Да с лошадьми он, я видел, разговаривает — ну чисто цыган. Хотя… — он задумался, потом добавил, словно уверившись в чем-то, — хотя нет, конокрадов у нас давно повывели.

Лида качала головой и улыбалась.

В то время Степан прошел уже свою «токарную практику», но в Кулебу не торопился, хотел оконча- тельно решить вопрос с женитьбой. С директором совхоза он уже договорился и о переезде, и о рабо- те. Теперь у него было свободное время и он празд- но ходил по деревне. Часто забегал в механический цех, где для него по-прежнему открывалось много нового и интересного. Заглянул однажды в кузницу. Там было неожиданно тихо. Не звенела наковальня, уголь в горне еле тлел. И тут зашел Петр Андреевич. Поздоровался, прищурился со света, пытаясь раз- глядеть заскочивших на перекур молодых мужиков, спросил:

  • А где Митрофаныч?
    • Здесь я, Петр Андреевич! Чего хотел?
    • Да вот, — показал Лидин отец три металличе- ских стержня, — надо из этого соорудить одну штуку к хедеру комбайна. Заводские, понимаешь, не вы- держивают, рвется металл… Здесь вот хорошо бы припустить на четыре сантиметра, здесь вставить кольцо…

И он стал объяснять, что и как нужно сделать, но кузнец его прервал:

  • Не получится, Андреич. Тебе это к какому сроку?
    • К завтрему.
    • Не получится. Молотобоец мой в Катино уехал. Пацаненок у него сильно заболел, повез в райболь- ницу.
    • Вот едришкино горе… Что же делать? Митрофаныч посмотрел на курящих, предложил:
    • А может, из вас кто, хлопцы, стучал раньше, так помогите. Только тут нужно дело знать, как ме- талл оттягивать.

Все заотнекивались.

  • Я могу попробовать, — сказал Степан.

Пока кузнец прибавлял огня в горне, подбрасы- вая туда уголек, раздувал пламя, он выбрал себе ку- валду по руке, пару раз примерился к наковальне, позвенел немного ею и встал обочь, готовый к ра- боте. Митрофаныч выхватил из горна раскаленный почти добела прут и своим мастеровым молотком указал, где бить и с какою силой. Молот послушно заходил по нужным местам.

  • Пойдет, — удовлетворенно одобрил Степана мастер и застучал быстрее.

Мягчело сердце у Петра Андреевича, но и щеми- ло его иногда: уж больно балаболистым казался ему этот парень. А дочку-то навсегда замуж отдавать.

«Хотя и рукастый, — думал он. — Рукастый, тут ничего не скажешь».

Петр Андреевич понимал, что Лиду никак не отговорит. Дочь унаследовала многие его черты. Уж если что задумывала, добивалась своего. И все- таки он, вроде как для верности, решил по поводу Степана справиться еще и у старого токаря Алексея

Ковальского. У него Степан как раз и набирался пре- мудростям.

Не поленился, сходил в токарную. Поболтали с Ковальским во время перекура о том да о сем, потом он как бы между делом спросил:

  • А как тебе этот практикант из Кулебы?
    • Змей, — ответил Ковальский, пропуская сквозь пушистые усы папиросный дым.
    • Что такое? — не понял старого товарища Петр Андреевич.
    • Да ты представь, с недельку я его погонял (а ты знаешь, как я это делаю с молодняком), — Ко- вальский самодовольно улыбнулся. — Потом, как у меня и положено, говорю: «А теперь давай сам». Ну он и взялся. Только смотрю, почти не меряет заготовку. Я ему: «Ты что, парень, творишь?» А он:

«Да я и так вижу, что все нормально, дядя Алексей».

«Я тебе дам, нормально!» — грожусь. Беру штан- гель — представляешь? — точно! «Точи дальше», — наседаю. Проточил — снова меряю, и снова точно, а там же доли миллиметра. Вот я и говорю — змей. Ну, хвоста-то я ему накрутил. Глаз, мол, глазом, а пере- меривать надо постоянно. Думаю, понял…

Окончательно покорил своего будущего тестя Сте- пан сватовством. Ровно в середине августа, в суббот- ний день, Петр Андреевич вернулся из бани и сел за стол отдыхать после парной. Зашла Лида, принесла кринку кваса, налила в кружку. Села напротив, под- перев щеки руками. Когда отец допил квас, сказала:

  • Завтра Степан придет свататься. В двенадцать часов.

Петр Андреевич закашлялся.

  • Вот, — подняла она палец, — а ты говоришь, что я тебя не жалею. Пока ты пил квас, я ничего не говорила, чтобы не поперхнулся.

Она тут же поняла, что шутка вышла неуклюжей и настороженно посмотрела на отца.

Тот молчал, глядя в окно. Махнул рукой:

  • Тебе жить, дочка, пусть приходит.

Лида подошла к нему сзади, обняла, прижалась. Утром отец достал из сундука старую гимнастер-

ку, попросил погладить, надел, привинтив ордена и приколов медали. Подошел сначала к портрету жены, потом к зеркалу, вздохнул, вспомнив свое сва- товство к родной Катерине. За окном что-то загре- мело, зазвенело. Выглянул. Мать ты моя! У калитки стоял рыжий Игрунок, весь в лентах, с колокольцем под дугой. С ходка спускались гости. Наряженные, в орденах. Постучали, вошли. Впереди — дородный, с черными кудрями, дядька жениха — Сергей. Следом за ним сам Степан и его брат Аким.

Петру Андреевичу как-то сразу в глаза бросились на Степановом пиджаке орден Красной Звезды и ме- даль «За отвагу». И ведь слышал, слышал, что воевал будущий зять, но орден и такая медаль — об этом как-то и подумать не мог.

Степан, оказывается, накануне позвонил в Куле- бу, чтобы приехала родня по такому случаю.

Сватовство проходило по всем правилам.

  • Ехали мы, ехали, — гудел дядька Сергей, — мимо лесов и озер, оврагов и камышей и видим — пригожая деревня стоит, а в красном доме красна девица живет…

Началась замужняя жизнь Лиды. Хорошо нача- лась. Прилаживались друг к другу, привыкали, при- любливались. Сначала жили в избушке, что пустова- ла во дворе Лидиного отца. Потом собрали помочь, построили рядом дом.

Все для нее слилось в тихий спокойный празд- ник. Светло и незаметно, хотя и в постоянной работе

(а что она для молодых и крепких?) проходили зима, весна, лето, осень… Ребятишки затопали по широ- ким крашеным половицам. Сначала один мальчиш- ка, потом другой. И так — до зимы пятьдесят второго года. До той страшной и черной для Лиды зимы, ког- да арестовали Степана.

Как Степан попал в тюрьму

В этих степных сибирских местах редко в нача- ле января выпадал такой звонкий и светлый денек. Обычно на дворе хмуро, пасмурно. А тут с утра было ясно, солнце играло на небе и в снегах. Мороз стоял крепкий, острый, но не сбивал дыхание, не гнал в избу. Степан шел на конюшню, поскрипывал промерз- шим снежком, веселил глаза праздничными зимни- ми подарками: развесистым куржаком на березах, цветными искрами, вспыхивающими в сугробах. На сорок, что слетались на обочину санной дороги,

покрикивал:

  • Чего собрались, стрекотухи?! А ну кыш отсюда! И на конюшне, пока запрягал коня, не проходи-

ла эта легкая, куражливая, как в молодости, припод- нятость. Вообще его настроение можно было опре- делить по тому, как он разговаривал с Гнедко. Если ворчал, значит — не очень. Если по-дружески под- трунивал над мерином — проси, что хочешь, испол- нит за милую душу.

  • Что, Гнедко, заждался? Ох, а переступает-то как, а переступает! Прямо плясун ты у меня. Размять- ся надо, да? Размяться? Сейчас разомнемся. На ток с тобой поедем, там, говорят, что-то от веялки отломи- лось, в кузню чинить повезем.

В это время подошел управляющий отделением Игнат Солодкин. Высокий. В черном полушубке, в

новых самокатных валенках. Лицо от мороза крас- ное. Брови седые, обвислые.

  • Здорово, Степа, — пожал он Артёмову руку, — дело есть. Будешь около склада, там тебе мешок овса в сани бросят, завезешь ко мне домой.

Голос у него густой, медленный, начальствен- ный.

Степан сощурился, взглянул на низкое солныш- ко (в это время оно никогда здесь высоко не подни- малось), спросил, что-то соображая про себя:

  • Без накладной, что ли? А если…
    • Все разрешено, договорено, не беспокойся. Ле- жит бумажка, где надо. Лады?
    • Так чего ты не сам? — Степан кивнул на коня управляющего, запряженного в кошевку.
    • Да тут такое вышло… В Белово надо слетать до темноты. Договаривались, что их скотники сена нам подвезут. И ни слуху ни духу. Загуляли, говорят. Там во дворе у меня калитка будет открыта, Татьяна моя дома. В общем, ворота расчинишь и в ограду за- едешь, завезешь. Чего по улице тащить?

На току, в большом складе с высокими конусоо- бразными ворохами зерна, пока мужики откручива- ли сломавшийся барабан от веялки (Степан тут же стал помогать), у него вылетела из головы просьба Солодкина. Вспомнил, когда с этим самым бараба- ном оказался уже около коня. Заметил, что сено в санях в одном месте бугрится. Пощупал — мешок. С овсом, кажется. Удивился. Кто положил? Когда? Почему скрытно?

И настроение сразу замутилось, стало блекнуть.

Он заскочил в склад спросить, но там никого уже не было. Мужики, которым помогал, куда-то ушли через другой выход.

«Выбросить, что ли, к шутам этот мешок?» — по- думал он. Но припомнились слова Солодкина, что все решено и договорено. Успокоился. «Ладно, — решил, — отвезу, но уж выговорю ему по полной. На хрена мне такое нужно?..»

Славный разгорающийся день погасил тревож- ные мысли. Дорога к кузнице шла краем села. С пра- вой стороны тихонько шумела деревня с высочен- ными столбами дымов над домами, с шапками бе- резовых рощ под густым инеем — слышались взлаи собак, детские голоса возле школы и звук радио, бубнящего басом около клуба. На все это наклады- валось глухое постукивание копыт по снежной до- роге да шуршание полозьев и соломенных объедьев, которые свешивались с грядок саней. А слева глаза слепила степь — крепкая, по-зимнему матерая, бе- лая-пребелая. Только на гривах, у самого горизонта, пейзаж перебивался слегка подсиненными березо- во-осиновыми околками.

Степан, несколько лет назад переехавший сюда из Кулебы, постепенно начал привыкать к здешним местам. Каждый день ведь на одно и то же смотришь. Здесь он из-за Лиды, из-за жены остался. Теперь вот и ребятишками укрепился в деревне. Два пацаненка по избе бегают. Вспомнив их, поулыбался, коня под- бодрил:

  • А денек какой! А, Гнедко? Прямо смеется денек- то! — И затянул потихоньку, забывшись: — Ой, мо- роз, моро-о-оз…

После кузницы сразу поехал к Солодкину, что- бы отделаться от нехорошего мешка. Там-то и под- жидал еще один «подарочек». В ограду попасть не смог. Ворота и глухая калитка оказались заперты- ми изнутри. Постучал. Сначала в калитку, потом в окно. Никто не отозвался, не вышел. Минут десять

походил возле ограды, чертыхаясь. Потом двинулся домой. Жил он неподалеку, буквально через поляну. Время было обеденное. Сказал себе: после того, как поест, еще раз заедет и, если снова у управляющего никого не будет, оставит этот мешок прямо у ворот. (Он тысячу раз потом пожалел, почему не сделал так сразу.)

Дома было хорошо натоплено, уютно. Пацанята гоняли кота по комнатам. Лида хлопотала у плиты. В углу прихожей стоял привязанный к толстому гвоздю, вбитому в стену, коричневый теленок с бе- лыми пятнами на боках. Он взбрыкивал еще не об- битыми восковыми копытцами, оскальзываясь на деревянном полу…

  • Чего это? — удивился теленку Степан.
    • Да, Степа, — смущенно стала объяснять Ли- да, — смотри, морозы как заворачивают, думаю, вдруг простудится в сарае. А тут брат как раз забегал, вот и помог перетащить. Пусть деньков пять побудет, а? Степан сам подумывал об этом, потому легко со-

гласился:

  • А и ладно. Раньше всегда так делали. Я бы- стренько, Лида. Чего-нибудь похлебаю — и на ферму. Сегодня там у меня дела.

Помыл руки, сел за стол. И только принялся за свой любимый борщ, в дверь постучали, и сразу же, без всякой паузы после стука, она отворилась, и в морозных клубах пара предстал участковый — стар- ший лейтенант Калитин.

У Степана так больно стало в груди, будто кто-то изо всех сил саданул туда чем-то тупым и одновре- менно горячим и острым. В его сознании в одно сли- лось: глупость положения, что ничего не докажешь, и крохотная надежда, что это случайный приход ми- лиционера. Ведь он и раньше наведывался к нему.

И еще захотелось выскочить из избы, пропасть, рас- твориться, чтобы все было не здесь, не на глазах Лиды и детей. С лицом, ставшим красным, он все- таки сумел произнести:

  • Проходи, Никитич, как раз к обеду…

И тут теленок вдруг весело взмыкнул и пустил на ярко выкрашенный пол журчащую струйку. Все рас- терянно уставились на него и смотрели, как по полу растекается лужа, становясь все больше и больше. И только когда теленок закончил свое дело, Кали- тин, опомнившись, скомандовал:

  • Лида, ты с ребятишками иди в другую комнату. А ты, Степан, — он говорил торопливо, с нажимом, — а ты, Степан… Сейчас сюда люди зайдут. Думай, что говорить! Понял? Думай!

Тут же, распахнув дверь, он пригласил:

  • Понятые, входите!

И уже чужим, казенным, меняющим всю жизнь Степана голосом произнес:

  • Артёмов Степан Васильевич? Вот постановле- ние. Одевайтесь, пройдем вместе на улицу к саням.

…Суд был не простой, показательный. Модно тогда было для острастки населения устраивать та- кие общественные зрелища. И это больше всего тер- зало Степана. Он, когда его привезли в саманный клуб, где все происходило, думал, что и головы не поднимет, чтобы посмотреть на земляков. А потом вспомнил своего взводного лейтенанта Варфоломе- ева. Тот однажды, уже в конце войны, после одно- го из боев в Чехословакии сказал: «А нам-то теперь чего бояться? Мы уже по десять раз умирали. Ну ум- рем еще разок. И может, это не страшнее, чем уже было».

Степан встряхнул головой и вздохнул. Стыд его все-таки мучил. Не за себя (знал же, что не виноват),

за людей. Была у него такая особенность — стыдить- ся за других. Зачем вот они это сделали? Кому он ме- шал?

В клубе, когда его поставили между двумя мили- ционерами лицом к сцене, то есть к суду, подумал:

«Слава богу, хоть на людей не смотреть…»

Но судья словно подслушал его и тут же изменил порядок:

  • Конвойные, — сказал он, — разверните подсу- димого лицом к залу.

Развернули… То есть он сам, конечно, повернул- ся. И… странное дело. Когда поднял голову, все оказа- лось наоборот — на кого бы он ни взглядывал, чело- век отводил глаза. Степан высматривал Солодкина и не мог найти. Уже во время следствия он решил, что не будет выгораживать себя, называть фамилию управляющего. Да и в камере его просветили по по- воду групповой статьи.

И еще он боялся натолкнуться на глаза Лиды, хотя просил передать ей, чтобы она в клуб не при- ходила.

Само по себе это выездное заседание суда было коротким, по сути дела, на нем зачитали только при- говор, во время оглашения которого произошла не- запланированная районным судом сцена. В середи- не приговора из зала раздалось:

  • А может, не того садите?

Судья споткнулся на полуслове, кивнул одному из милиционеров на кого-то и продолжил читать. И вот, когда прозвучало: «…Шесть лет в исправи- тельно-трудовом лагере общего режима…» — от две- рей раздался срывающийся, рыдающий голос Лиды (пришла все-таки, не выдержала):

  • Да что же вы творите, а?! Ведь не виноват он!

Скажи им, Степа, что не виноват!

И закричала тонко, пронзительно. Степан дер- нулся. Но один из конвойных крепко взял его за ло- коть и сказал:

  • Не вздумай, будет хуже.

И он своим, уже не «гражданским», а будто про- снувшимся в это мгновение фронтовым чутьем по- нял, что да, будет хуже, ничего делать нельзя. И опу- стил голову.

Зал загудел, зароптал. К Лиде уже бежали мили- ционер, председатель сельсовета, парторг. Увидев, что порядок будет наведен, судья постучал по гра- фину толстым красно-синим карандашом и строго внушил:

  • Граждане, не нарушайте, а то будете привлече- ны к ответственности. Выведите гражданку из зала. После оглашения приговора выступали дирек- тор совхоза, парторг, председатель сельсовета, ком- сомольский секретарь. Говорили они почти одно и то же: что «нужно выжигать каленым железом»,

«выкорчевывать тех, кто расхищает социалистиче- скую собственность и мешает строить коммунизм под руководством партии и ее великого вождя»…

Степан заметил, что все выступающие глядят не в зал, не на людей, а куда-то выше голов. Понима- ют же, наверно, что ахинею несут, и самим нелов- ко перед теми, кто совсем недавно отломал такую страшную войну, а теперь, горбатясь, мантулит на полях и на фермах. И всем тоже было понятно: гово- рят начальники по обязанности, по должности. Да и сами они это знали. Были ведь среди них мужики не совсем плохие. Но… надо было так говорить, иначе как дальше быть в начальниках? И тут… Показалось это Степану, что ли? Будто высунулась на секунду из окошечка кинобудки рука с увесистой грязной фигой местного дурачка Пети. Высунулась и тут же

пропала. Обычно этот Петя, когда такой жест делал, то еще приговаривал: «А вот хер вам».

Уже крепко завечерело, когда его вывели. Пока шли к машине, люди, не из тех, что были в клубе (их попридержали на время), а те, кто находился на улице, пытались сказать ему что-то издалека:

  • Держись, Степка!
    • Не поддавайся там.
    • Войну прошел, перетерпи и это.

Его вели быстро, предупредили, чтобы не оста- навливался. А он за эти секунды как-то резко и емко вобрал в себя густеющую сиреневость сумерек, скрип снега (мороз намечался), поднимающуюся в конце проулка большую розово-оранжевую луну и желтые огни. Они прямо на глазах загорались то в одном, то в другом доме. Какими-то нелепо-веселыми и в то же время растерянными, что ли, были эти огни.

Забираясь в автозак, он вроде как услышал:

  • Не я это, Степан, не верь никому…

Неужели  Солодкин?  Решил,  что  показалось.

Слишком много внутри него сейчас было всякого.

И еще один голос влез в уши перед тем как за- хлопнулась дверь машины:

  • Эх, да растуды твою-то в маковку! Что за жизнь у нас: то война, то тюрьма.

Выматерился и сокрушенно добавил:

  • Нет в жизни счастья…

«нет в жизни щястя», или про несвятого Луку

И разломилась жизнь Степана на две части. В одной остались Кулеба и Степновка, с привольны- ми озерами, чуткими березово-осиновыми околками и пестрой степью. С любимыми охотой и рыбалкой.

С сенокосами. А главное — с Лидой да ребятишками… А в этой, новой, все представлялось темно-серым, не- понятным, устрашающим и, казалось, теперь уже для него вечным. «Шесть лет — это ведь бесконечно много», — думал в эти черные минуты Степан.

Что-то похожее с ним уже происходило. Во время войны. Тогда его существование тоже резко раздели- лась на до и после. Разделилось, да не так. На войне держались вместе. Сначала — тоже напряженной от страха и неизвестности массой, но слитой одним чувством, одним строем –– твердо-необходимым сол- датским делом. Как в крестьянской вековечной жиз- ни-работе: «Умирать собрался, а жито сей». А здесь? Здесь каждый взглядывал на другого с боязнью и не- доумением. В чужих взглядах он читал: «Меня-то ни за что, и вас — тоже?» Все казались одинаковыми, со стрижеными головами, в уже ношенных ватных фуфайках, кирзачах и шапках, явно отслуживших не один срок в армии или здесь же, в зоне.

На первых порах его выручило, а может быть, даже и спасло от удушающей безысходности фрон- товое обострившееся чутье разведчика. Оно неожи- данно проснулось на суде в родном саманном клу- бе. И уже не покидало до конца срока. А это значило спать вполглаза, все слышать, быть готовым к любой неожиданности. Вот только к какой? В этом Степан долго не мог разобраться, многого не мог угадать, предвидеть. А надо было хотя бы на шажок вперед читать обстановку. Так учил взводный. «От крохот- ного шажка иногда жизнь зависит», — беспрерывно повторял он. Скорее всего, поэтому и сохранил лей- тенант Варфоломеев в целости свой взвод до конца войны.

Степан вбирал в себя все, что видел, слышал, чув- ствовал, и беспрерывно примерялся: как поступать,

что делать? Из-за этого был постоянно напряжен, сосредоточен. Зная себя, понимал: такую нервную натугу долго выдержать трудно, можно сорваться. И это случилось во время этапа.

Везли их обыкновенным пассажирским поездом, который в народе называли «сто веселым». За дере- венскую домашность и медлительность. За долгие и обстоятельные остановки на каждом разъезде. Ехал Степан в специальном, перегороженном решетками вагоне. Остановились на окраине небольшой стан- ции. Здесь находилась исправительно-трудовая ко- лония.

Охранники вывели их в поле, посадили на кор- точки. Ждали машин.

Степан неожиданно вспомнил эпизод, произо- шедший с ним пару лет назад именно в этом месте. Тогда он добирался поездом до областного центра. Тоже долго стояли на краю станции, и он увидел в окно зэков и конвойных с собаками. Заключенные сидели на корточках, держа руки на затылке. Перед ними лежали жалкие узелки с вещами.

Эту манеру — сидеть на корточках — Степан воз- ненавидит на всю жизнь. И в будущем станет ругать своих ребятишек, когда они, что-то делая, будут са- диться именно так. А на взрослых с такой привыч- кой смотрел всегда прицельно-оценивающе: не из бывших ли? И редко ошибался.

Тогда, когда ехал вольным пассажиром в город, снега было мало. Дул злой низовой ветер. Кто бывал в сибирской степи, знает: если снега много — не так холодно. А вот от голой промороженной земли всег- да тянет обжигающей лютостью. Глядя на зэков, он вспомнил войну, окопы за Волгой и пробирающую насквозь стужу, и свой взвод, долбящий лопатами неподатливую почву.

Находясь внутри теплого вагона, Степан пожалел и себя, и солдат в том далеком, теперь уже прошлом военном времени, и — этих, сидящих на земной сты- ни несчастных арестантов. Зябко передернул плеча- ми. И услышал:

— Вот-вот, и когда только этих сволочуг уже окончательно пересажают?

Говорил дородный мужичина, сыто и лениво ка- тающий вместе со словами во рту папироску. Он сто- ял у соседнего вагонного окна.

Степан внимательнее посмотрел на него и как- то в одну секунду понял всего этого, шут его знает, начальника, что ли, в его бостоновом темно-синем костюме в тоненькую серую полоску, в ослепитель- но белых бурках. И не в бурках, конечно, было дело, и не в этой дорогой серенькой полоске. И все-таки… От всего его облика, от выражения лица исходило — там, за окном, не люди, а ненужный хлам.

Степан грубовато спросил:

  • А если сам там окажешься? Говорят ведь — не зарекайся.
  • Я? — удивленно не то хмыкнул, не то хрюкнул бостоновый, едва не выронив папироску изо рта. И оглядел Степана с презрительным превосход- ством. Такой взгляд появился у тех, кто фронта не нюхал, избежав его всякими неправдами, бронями и уверовав в то, что недаром его, как ценного для госу- дарства человека, оградили от войны.
  • Я-то не окажусь, — еще раз хрюкнул интен- дантского вида мужик, демонстративно уходя в дру- гой конец вагона. И как бы пообещал: — А ты вот мо- жешь.

И ведь нахрюкал, накаркал…

Теперь Степан был с другой стороны. Он не чув- ствовал холода, зато буквально ощущал взгляды тех,

кто смотрел на него сейчас из теплого и уютного по- езда. Как он когда-то.

По перекличке они поднялись в промороженную будку «воронка», поехали. И тут началось непонят- ное. Машина стала раскачиваться, да так сильно, что того и гляди перевернется… Остановились. Сопрово- ждающий из старших конвоиров через зарешечен- ные двери, матерясь, прокричал:

  • Еще раз повторите, вашу мать-перемать, нака- жу всех!

Степан удивился: чего повторять-то? Сами везут их как дрова. Или дорога такая?

Но только «воронок» тронулся, качка стала еще сильнее. Степан присмотрелся в полумраке будки и понял: машину раскачивали зэки. Сначала припод- нимался ряд вдоль одного борта и резко приседал, потом — сидящие вдоль борта противоположного. Делалось это по команде. Мужик с бледной морщи- нистой рожей, что сидел рядом с ним, чуть заметно двигал большим пальцем то правой руки, то левой. Это и были команды.

Охранники беспрерывно матерились, угрожали, выгоняли всех на ветер, заставляли подолгу сидеть на корточках, приседать, ходить гусиным шагом. Ничего не помогало. Все замерзли, устали, а бледно- морщинистый не унимался.

Степан не мог понять, когда и как он успел догово- риться с другими и почему слушаются этого бледного урода. Почти час прошел с того момента, как они от- правились от станции, а проехали всего с километр. Когда в очередной раз уселись в машину и двинулись, Степан неожиданно для себя, а еще больше для сосе- да, схватил его за приподнявшийся палец и, казалось, навсегда забытым (ан нет же!) приемом вывернул его на излом. Тот захрипел свистящим от боли шепотом:

  • Ты что, сука?.. Удавлю… Степан сильнее крутанул палец:
  • Еще раз шевельнешь им, — тихо пообещал, — оторву к черту вместе с рукой.

Отпустил. И как-то успокоился впервые после того, как его арестовали. И почти повеселел. Решил: будь, что будет. Хрен вам — плясать под вашу дуд- ку! Хотя холодок глубоко спрятанного страха знобил сердце. Понятно, почему. Пока до суда сидел в КПЗ, сокамерники накачали самыми разными сведения- ми. А как разобраться с ходу, где правда, а где нет? Этого он не знал. Но одно запомнил, что по этапу до пересыльной тюрьмы осужденных по самым раз- ным статьям, от самой легкой и до тяжелой, не раз- деляют, везут вместе.

Бледнорожий, позднее выяснится, что кличка у него Сепета, растирал распухающий палец и грозил:

  • Ну все, фраер. Ты у меня скоро будешь на пере, так и знай. До конца этапа тебе не дожить.

Степан, следя за ним боковым зрением, двинул коротко и незаметно локтем точно под дых и, когда тот, позеленев, согнулся, сказал:

  • Только я тебе его раньше в одно место засуну рукояткой.

Степан и сам не ждал от себя такой прыти. Отвык после войны быть резким. Но сейчас будто услышал голос лейтенанта Варфоломеева: «Все правильно, Степка, это по-нашему. Противника надо в первую очередь ошеломить, а потом добить, особенно такую паскудину…»

В автозаке по-разному отнеслись к тому, что про- изошло. Некоторые смотрели на Степана с удивлен- ным восхищением, другие с испугом, а кое-кто из бывалых — с кривыми ухмылками. Мол, спета твоя песня, мужик.

Оказалось, не спета. В колонии только переноче- вали. Степан так и не понял, зачем там останавли- вались. Потом повезли дальше. В областном городе, в пересыльной тюрьме, держали недолго, всего не- делю. А перед этим пугали, что, пока не сформируют списки по отрядам ИТК, могут промариновать ме- сяц, а то и два, и что здесь-то и получают «первохо- ды» жесткие уроки того, «как надо свободу любить». Степан присматривался, приноравливался, старал- ся притерпеться к новой жизни. Получалось это тя- жело. С Сепетой он больше не пересекался, хотя на перекличках видел не раз. После «пересылки» сно- ва заметил его в вагонзаке. Выходит, везли куда-то в одном направлении, хотя сидели они в разных ка- мерах-купе. «Вот ведь судьба, — мелькнуло в голове Степана, — поди, и в отряде одном окажемся, так что еще, наверно, столкнемся…»

Немного повезло с другим, как поймет Артёмов позднее. Он попал в исправительно-трудовую коло- нию на окраине притаежного городка. Здесь была

«мужицкая масть». То есть верховодили не блатные. С виду вроде все было по справедливости. Не по уго- ловной, а по обыкновенной, гражданской. И кор- межка, и распределение по бригадам после каранти- на (строили четырехэтажный дом в соседней пром- зоне), и то, как получали передачки. Но внутренняя напряженность по-прежнему не отпускала Степана. Отряд почти сразу негласно разбился на три груп- пы. В самой большой оказались в основном дере- венские мужики, с испуганными взглядами, готовые все исполнять, всем и всему подчиняться. В другой — фронтовики. Их тоже можно было вычислить по взглядам. Были они настороженными, недоверчивы- ми. А еще в них читалось ясно обозначенное упрям- ство и готовность дать отпор. В маленькую кучку, но

самую опасную, как решил Степан, сбились те, кто считал себя или хотел считать приблатненным.

Особняком от всех в бараке держался один из старожилов. Почти старик, сухой, полусогнутый, с кожей серо-пепельного цвета и с глазами, которые как-то сразу обращали на себя внимание. Степан по- сле войны заметил у себя особенность: в первую оче- редь оценивать взгляд тех людей, с кем имеет дело. Этому его тоже научил Варфоломеев: «По глазам сра- зу можно увидеть, кто чего хочет и что может сде- лать в следующую секунду. И еще распознать, при- творяется человек или нет».

У старика глаза были вроде бы самыми обыкно- венными, серыми, небольшими. Можно сказать, не глаза даже, а глазки. Но сидели в них какие-то непо- нятные свет и сила. Он как бы захватывал ими чело- века, притягивал к себе и уже не отпускал. Говорил при этом тихо и глухо, но человек невольно и безро- потно подчинялся и взгляду, и голосу. Это в действии не раз потом увидит Степан. В первый раз — когда Сепета с дружками хотел захватить шконки в углу у окна. А там, на нижней, как раз и лежал старик. Услышав шум, спросил:

  • Кто гогочет, в чем дело?
  • Давай, дед, вали отсюда, власть переменилась.
  • Да ты что? — удивился старик. — Неужели в зоне коммунизм объявили?

В бараке засмеялись. Все сгрудились около шкон- ки пожилого. Сепета обернулся и увидел: что-то не так — смеялись старожилы отряда. Остальные, в ос- новном новички, настороженно молчали. Ждали, чем закончится разговор с дедом. А он облокотился на подушку и, не повышая голоса, попросил, причем действительно попросил, а не приказал или как-то там подстегнул голосом:

  • А подойди ко мне ближе, любезной… Пожалуй, в слове «любезной» (и как оно было

произнесено) намечалась какая-то опасность для Се- петы. Но он не уловил ее и собрался что-то рьяно воз- разить. Не успел. Старик поднял глаза на приблат- ненного и легким кивком головы поманил к себе. Словно привязанный к его взгляду, Сепета подошел к шконке.

  • Назовись, любезной.
  • Сепета, — неуверенно произнес бледно-мор- щинистый и хотел что-то еще добавить, но старик приподнял руку, и приблатненный смолк.
  • Не сепети, Сепета, — сказал старый зэк.

И снова раздался короткий смешок тех, кто стоял вокруг.

  • Не знаем мы такого… В маляве было сказано, что в отряд вместе с новыми не пришел ни один де- ловой. Так что селись вместе со своей шушерой в другом месте. А я здесь люблю спать, у окна.
  • А ты что, пахан, что ли?
  • Вот видишь, оказывается, ты не любезной. А еще и невежливый… Попал бы к блатным в зону, по-другому бы кукарекал. Там бы тебе сразу показа- ли твое место. Что такое дальняк, знаешь? А у нас здесь паханов нет. Люди есть… Лукой меня зовут. — И отвернулся к окну.

Началась лагерная жизнь Степана. Ранние подъ- емы, переклички, регулярные обыски, которые здесь называли шмонами, работа на объекте.

На стройке Степан оживал. Свежий воздух, небо над головой — не было барачной изолированности, запертости. И мысли не отвлекали. Жгучие, разъ- едающие душу. В основном о Лиде с ребятишками. А еще — об арестованном в тридцать седьмом году отце.

Раньше Степан почти ничего о нем не знал. Слу- хи по деревне ходили разные. Одни говорили, что всех десятерых, арестованных в Кулебе по оговору, уже через несколько месяцев расстреляли. Кто-то бо- жился, что видел того или иного в областном городе. А еще шелестел по деревенским домам упорный ше- поток о том, кто оговорил всех.

История об отце всколыхнулась в нем после пер- вого допроса в Катине и неотступно теперь жила в голове. Его дело вел пожилой худой следователь Тон- когубов. У него были прилизанно-зачесанные назад волосы, полувоенный френч со стоячим, под самое горло, воротничком. Встретил он Степана словами:

  • Попался, вражина!
  • Какой же я вражина? — страшно удивился Сте- пан такому началу допроса.
  • Ты думаешь, ты за мешок овса сел?
  • Не думаю, мешок мне подбросили.
  • Подбросили ему мешок… Ну об этом мы с то- бой потом подробнее поговорим… Все вы, Артёмовы, одинаковые…

Остановился, замолчал, испытующе глядя бле- клыми глазами на Степана, и, не отводя их, неожи- данно поразил:

  • Наивные они, видишь ли, и невиновные… Од- ного такого наивного и невиновного я помню на до- просе. Артёмова Василия Ивановича.
  • Отца?

В голове Степана все перевернулось, смешалось. Впервые за многие годы с ним говорили об отце. И кто, где? Разве может быть такое совпадение? Он считал, что следователей и начальников из тридца- тых годов уже и в помине нет. Тем более, они ведь почти все были энкавэдэшниками. А тут такое… Вообще-то его предупредили, как нужно вести себя

на допросах, но, поскольку разговор пока был воль- ный да и ошеломил его Тонкогубов своим сообщени- ем, не выдержал и спросил.

  • А он живой? Или… погиб? Его вместе с дядь- кой сажали. Калистратом. Но того, говорят, почему- то сразу выпустили…
  • Разве семье не сообщали?
  • Болтали по деревне всякое, а бумаг никаких не приходило.

Допрос пока был странный, похожий, скорее, на домашний обыкновенный разговор. Но он вмиг из- менился после того как, помолчав, Тонкогубов за- думчиво сказал:

  • Вообще-то многим сообщали… Ну значит, так надо было, — и тут же жестко отчеканил, — а отец твой — враг нашей советской власти. И ты, вижу, та- кой же.
  • А что я сделал плохого власти? Воевал, между прочим. На совхозной работе горбатился с утра до ночи. А мешок этот…

Тут Тонкогубов сорвался, закричал:

  • Да что вы все суете: воевал, воевал. Все вое- вали!

И по этой реплике Артёмов понял, что сам-то Тонкогубов на фронте не был… А тот подскочил к нему со сжатыми кулаками. Степан поднял глаза и совершенно спокойно, почти равнодушно (он сам удивился, как у него это получилось, ведь внутри-то все клокотало) спросил:

  • Что, бить будете? Вы, наверно, и отца моего били?

Краем глаза Степан заметил, что в приоткрытую дверь заглядывает милиционер, — услышал, навер- но, шум в кабинете.

  • Мне вопросов не задавать, не задавать! — про- должал орать Тонкогубов. — Слушать меня и отве- чать на мои! Ясно?!

Так нервно-дергано продолжались и дальше до- просы, казалось бы, заурядного уголовного дела. Когда подследственного приводили, Тонкогубов сна- чала пытался мирно и спокойно рассуждать о вра- гах народа, расхитителях, о семье Артёмовых. О ней он знал столько, что Степан удивлялся некоторым фактам — откуда они у него? При этом каждый раз следователь хотел и его вовлечь в разговор. Но ког- да Степан отвечал на вопрос не так, как тому надо было, нервничал, срывался и после короткой, но бур- ной истерики переходил на официальный тон.

На очередном допросе во время такого «душевно- го» разговора о врагах советской власти Тонкогубов услышал в ответ:

  • Значит, это вы, гражданин следователь, поса- дили в тюрьму моего отца и тех девятерых из Куле- бы в тридцать седьмом? Половину из них, говорят, расстреляли…

Сказал и заледенел. Думал, сейчас ворвутся ох- ранники, схватят, скрутят, бросят в какой-нибудь подвал — и прощай, Степка Артёмов. В кабинете ста- ло так тихо, что слышалось цвиньканье синиц за ок- ном районного отдела милиции. Тонкогубов как-то неровно подошел к нему и… нет, не ударил, а уста- вился в глаза Степана своими, ставшими абсолютно белыми, глазами. Лицо у него тряслось, руки ходу- ном ходили. Степан тогда испугался…

Потом в камере Артёмов разобрался — не мог ударить его Тонкогубов или что-нибудь другое сде- лать, потому что был он теперь не энкавэдэшным следователем. Кроме того, статья у Степана была не политическая, а, как говорили тогда, бытовая. Да и

изменилось кое-что в органах после войны. Но как ни сдерживались те, кто перебрался из чекистских кабинетов в гражданские, оголтелую их подозри- тельность и прежние наклонности из тридцатых скрыть было трудно.

Дальше допросы шли без душещипательных бе- сед. Сухо, по-деловому. Еще несколько моментов во время следствия его удивили, а скорее, озадачили. Главными свидетелями против него, оказывается, выступили (по-деревенски — «доказали на него») со- седи — Корзунова Мария (в селе ее звали теткой Кор- зунихой) и ее зять Андрей Шкабардин.

«Им-то я как насолил? — силился уразуметь Сте- пан. — Ведь помогал по-соседски. И дров подвозил как-то на лошади, и колодец чистил, и навоз для ки- зяка в деннике сколько раз нарезал. За что же так возненавидели?»

Однажды во время допроса услышал от Тонкогу- бова:

  • Свидетели указывают, что вы во время работы в Степновском совхозе, кроме овса, похитили еще со- рок два центнера сена из конюшни. Признаете?
  • Сорок два центнера? Да вы знаете, какая это скирда сложится? Чтобы ее притянуть, для этого трактор нужен! — удивился Степан.
  • Свидетели утверждают, что вы, гражданин Ар- тёмов, ежедневно, так сказать, для смягчения своего тела клали сено в сани и таким образом привозили его домой.

Степан не выдержал и засмеялся:

  • То есть под задницу клочок сена клал, чтобы мягко было! Только сено ведь легкое, пухлое, а здесь получается четыре тысячи двести килограммов. Под задницей столько и за жизнь не навозишь! Надо же, подсчитали.

Больше про сено не говорили.

Как-то Тонкогубов ошибся. Его отвлек телефон- ный звонок, и он, переговорив с кем-то, протянул для подписи не протокол, а какую-то совсем другую бумагу, анкету, что ли. Спохватившись, тут же вы- дернул лист из рук Степана, но тот успел ухватить глазами часть написанного: «…подследственный С. В. Артёмов характером в отца, известного в Ка- тинском районе контрреволюционера, арестованно- го 30 декабря 1937 года “тройкой” НКВД. В отличие от К. И. Артёмова, который…»

Тонкогубов понял, что Степан что-то успел про- честь из документа, поэтому, усмехнувшись, сказал:

  • А ты как думал? Он враг народа. И ты не луч- ше, потому что сын врага. Жалко, не смогли переква- лифицировать твою статью на другую. Ну ничего, тебе, думаю, хватит…

Всего хватило Степану…

В колонии жизнь шла своим чередом. В бараке было относительно спокойно. Жили по администра- тивному распорядку и тем неписаным правилам, с которыми считается зона, согласно ее «масти». Сепе- та все пытался утвердиться, собрав вокруг себя шпа- ну. Но так, по мелочам. К бывшим фронтовикам не совался, знал, что они держатся вместе и от них мож- но запросто получить по зубам. А вот мужичков не- которых прижимал со своими дружками. Заставля- ли дежурить за себя по бараку. Наколки некоторым чуть ли не насильно делали, а потом принуждали рассчитываться за это папиросами, махоркой, чаем. Наколки были стандартными. Лучи восходящего солнца, а сверху надпись полукругом: «Сибирь». Или такие: «Ни забуду мать радную», «Нет в жизни щя- стя». А еще втягивали в карточную игру и облапоши- вали азартных простаков.

Дружок Сепеты Шпынь как-то, проходя мимо шконки Степана, сказал:

  • Сепета спросил, прописываться в отряде бу- дешь?
  • Это как? — не понял Степан.
  • Наколочку тебе набьем, как у всех. Это стоит три пачки чая или пять пачек «Севера».
  • Да пошел ты!

Криво ухмыляясь, Шпынь пообещал:

  • Сепета сказал, не захочешь — все равно про- пишем, он говорит, ты ему должен.

В одну из суббот перед отбоем к его шконке по- дошли пятеро. Сепета — как бы чуть в сторонке. Шпынь держал в одной руке пузырек с тушью, в дру- гой — связанные вместе три иголки, так называемое

«копье».

Степан напрягся: что делать? Кричать, звать на помощь? Ведь скрутить, сволочи, хотят и сделать наколку насильно. И такое могут нарисовать — на всю жизнь останется клеймо. Решил не звать нико- го — стыдно. Как получится, так и получится. При- готовился отбиваться. И тут раздался тихий глухова- тый голос:

  • Оставьте его.
  • Это кто вякает? — резко обернулся Сепета и увидел Луку.

Тот был один. Стоял и в упор смотрел на Сепету.

  • Оставь, говорю, его…
  • Ты смотри, защитник какой нашелся! — взвил- ся было приблатненный, но тут же стал сникать под взглядом Луки. — Должен он мне… — стал объяснять, сбившись со своего тона.
  • Ничего… Ты ведь тоже многим должен, да? Статейкой вот бытовой прикрылся, а чалишься по другой? Так?

В общем, отступил Сепета со своей шпаной от Степана, но уходя, пообещал:

  • А должок все равно придется отдавать. Ты же знаешь, Лука, что это такое.
  • Иди, иди, — подтолкнул его взглядом в спину пожилой зэк. А Степану сказал: — Ты перебирайся, солдат, на койку рядом со мной. Ничего, если я сол- датом буду тебя звать? Есть в тебе что-то прямое, сол- датское. Вижу, что воевал.
  • Но там ведь спит кто-то?
  • Ничего, поменяется с тобой местами. Поменялись.

Теперь дядя Лука, как стал звать его Степан, был рядом, на виду, а все равно оставался загадкой для него. Да, наверно, не только для него, но и для мно- гих в отряде. Не могли в нем понять главного: как он, по слухам, проведший полжизни в лагерях, попал в их «облегченную» зону «бытовиков».

Он почти не говорил на блатном жаргоне, у него не было ни одной наколки на теле. Не заискивал ни перед кем и в то же время слыл авторитетом в бара- ке. Когда бригада выходила в промзону, Лука там не работал, да и пользы от его работы не было бы ника- кой. Чувствовалось, что физических сил в его сухом и изогнутом теле практически не осталось. Но если случалась какая-то заминка или закавыка, обраща- лись к нему. И он спокойным тихим голосом пояс- нял, что и как надо делать.

Обычно он сидел в сторонке на низких строи- тельных козлах, покуривал, поглядывал на небо, на тополя, которые качались за забором с колючей про- волокой, и странная рассеянная улыбка бродила по его лицу.

Степан работой старался перебить горькие мыс- ли и воспоминания о доме. Он готовил раствор для

кладки кирпичей. В большом жестяном корыте за- мешивал цемент с песком и водой, грузил тяжелую серую неподатливую смесь в деревянный короб лебедки. Когда в очередной раз кричал: «Вира!» — сверху иногда раздавалось: «Погодь немного! Куда гонишь?»

Вечером ему Лука нередко говорил:

  • Ты полегче, солдат, здесь тебе не стахановская шахта. Хочешь забыться, себя изнуряешь, а мужики при чем? Соображай. И по сторонам гляди.

Правильно предупреждал. Не досмотрел Степан. После обеда как-то тачку взял, чтобы песку привез- ти, а лопаты нет. Странно, вроде не перекладывал. Огляделся — лежит на том месте, где короб лебедоч- ный должен быть. А он наверху — кирпичи мужики поднимали. Сунулся за лопатой. И тут услышал шо- рох и крик Луки:

  • Солдат! Падает, падает!

В одно мгновение он все понял и, резко и больно изогнувшись, отпрыгнул назад. Только почувство- вал, как край деревянного ящика шершавыми, за- стывшими бетоными накраплениями обдирает ему ноги.

Поднялся, качаясь. Живой. Кажется, ничего не сломано, только ноет затылок (ударился головой о тачку) да зэковские штаны словно бритвой срезаны от колен и ниже. И там, на ногах, вместо кожи — кро- вавые лохмотья. А наверху, на стене, откуда упал ко- роб, среди лиц других мужиков маячит глумливая рожа Сепеты.

Оклемался. Ноги зажили быстро. А вот голова потом еще долго болела, особенно в холода. Нало- жилась, по-видимому, на эту встряску прошлая кон- тузия. Потом, когда Степан выйдет на свободу, это будет проявляться часто — голова начинала тошнот-

ворно болеть после сна-кошмара, в котором на него падал ящик лебедки. Или когда выпивал лишку…

Вернувшись из «больнички», сказал Луке:

  • Вовремя ты крикнул, дядя Лука. Иначе труба бы мне.
  • Одурел, солдат? Здесь не благодарят. Хотя в этой зоне так всего намешано, не поймешь, что к чему. Меня-то уж ничем не удивишь… А ты сумел. Как вот это ты отпрыгнул, не могу понять? Кто-то сильно молится за тебя, солдат. Ты сам, случайно, не верующий?.. А в лебедке, говорят, трос с колеса со- скочил. Я же тебе говорил, по сторонам гляди. Здесь многое что может соскочить…

разговоры с Лукой. Домой

Встретившись с Лукой в зоне, Степан стал ве- рить, что это высшие силы расставляют на его пути людей, которые помогают идти по жизни. Взводный лейтенант Варфоломеев на войне, в Кулебе — пред- седатель колхоза Стороженко, в Степновке — Петр Андреевич — отец Лиды. И ее братья. А сама Лида?! Теперь вот снова — в тяжелой, непонятной и запу- танной для него ситуации встретился дядя Лука.

  • Увидел я, какой ты есть, — сказал старый зек в тот вечер, когда Артёмов пытался произнести какие- то слова благодарности. — Не ошибся. Солдат. Что еще скажешь! Не зря я так называю тебя. Сам-то ты откуда?

Степан стал рассказывать, а старик все расспра- шивал и расспрашивал. Больше всего о деревне, о де- ревенской жизни, о Чанах.

  • Ты, дядя Лука, случаем, не из наших мест, не деревенский? — не выдержал как-то Степан и влез с вопросом.
  • Нет, я вологодский. Слыхал ты когда-нибудь про такой городок — Тотьма?
  • Никогда не слыхал.
  • Скажи, а у вас церква в деревне была?
  • Нет, не было.
  • А тут, представь себе, городишко на берегу реки. А река эта — Сухона. В нее речушки падают. Вода в них светло-коричневая. Это потому что из торфяных болот текут: Царева, Леденьга, Еденьга, Двиница, Стрельна, Печеньга… Да десятки еще дру- гих. На другом берегу — непроходимые леса. Сам-то городишко небольшой, тысяч на десять жителей, а в нем два монастыря и одиннадцать храмов. Да каких! Как лебеди, храмы-то, или корабли с мачтами под парусами. Говорят, во всем свете и нет таких. Матка моя, когда я был маленький, рассказывала: как за- гудят все колокола в престольный праздник, так на много километров стоит звон над нашими местами. Эти звоны помогали и тем, кто заблудился…

Лука внезапно умолк, словно прислушиваясь к самому себе, потом снова заговорил, и в это время он был, казалось, где-то далеко-далеко:

  • Ну да, люди ведь часто блуждают… — и, слов- но очнувшись, продолжил уже яснее. — Это до трид- цатых годов было, тогда еще в отдельных церквах службы справляли… О чем я? Да, о тех, значит, кто в лесах-то блудил. Так на звоны и выходили. На благо- вест.

Снова замолчал.

  • Надо же, — сказал Степан. — А у нас в райцен- тре всего одна церква была, ее в Дом пионеров пере- делали. — И замялся.
  • Чего ты?
  • Да называлась она — Святого Луки. Старый зэк закашлялся, засмеялся.
  • Чудно. Да ты не сравнивай. Во мне святости и религии ноль. По фамилии кличку прилепили. Лукин я. А может, еще что имели в виду, не знаю. Я ведь, солдат, немало зон прошел. Но это, скорее всего, последняя. Стал я, кажется, доходить. Легкие уж выкашлял. Давно.

Степан такого откровения от Луки не ожидал. Тот много с кем говорил в отряде, а вот подолгу и об- стоятельно — пожалуй, только с ним, со Степаном.

Однажды этот разговор продолжился. Почти на том же месте, на котором закончился в прошлый раз.

  • Я почему тебя солдатом-то назвал? Да потому что себя в тебе рассмотрел. А был я солдат самый на- стоящий. Даже офицер. Кадровый, как говорят. Да, представь себе. В сорок первом пехотным батальо- ном командовал. Война меня сюда и определила, — он похлопал по шконке ладонью. — Батальон мой попал в такую мялку, хуже не придумаешь. Окру- жили. Меня по голове шарахнуло. Очнулся в плену. И был я в этом самом плену всего-то неделю. Сумел бежать и до своих добраться. Ну а там — как в девя- носта девяти случаях из ста. «А где ваши документы, товарищ майор?», «А оружие?», «А почему же вы, то- варищ майор, не застрелились, так сказать, послед- ним патроном?»… И — в тыл на десять лет. Поехал я по этапу в теперь уже родненькую Сибирь. В сорок втором услышали мы, то есть еще такие фронтови- ки, как я, которые сидели как «предатели родины», что появились штрафные батальоны. Написал про- шение, чтобы, значит, «смыть кровью». Повезло. Прошению дали ход, и скоро я снова был на фронте. Кругом херуха-заваруха: и минометы по нам долбят, и самолеты бомбами утюжат, ад кромешный. А я с винтовкой, этой длинной дурой, да всего с одной обоймой патронов лежу в окопе и чуть сопли не пу-

скаю от счастья. Это потому что на свободе, потому что снова почувствовал себя человеком.

Что дальше? Ни за что не поверишь. Пошли в атаку, и тут чувствую — зацепило меня. Ляпнул себя на ходу ладонью по ноге. Кровь. Вроде не сильно, бегу же. Значит, жить можно, а главное — ранение есть, выходит, смыл с себя наказание! Бегу так, что, кажется, до Берлина добегу. Ага, добежал! Патроны кончились. Нас снова окружили. И снова я попал в плен. И снова судьба мне устроила выверт. Да еще какой!

Когда немцы нас рассортировали, повезли на специальном поезде в Германию, по дороге налетела на эшелон наша авиация и разбомбила его напрочь. Из пленных нас горстка осталась, человек двадцать всего. И все-таки мы пробрались к своим. А дальше, думаешь, что было? Правильно, по этапу и в Сибирь. Хорошо, что не расстреляли, по военному времени… Рецидив же… В пятидесятом вышел. Как говорит- ся, за доблестный труд и примерное поведение на лесоповале, да и документы какие-то отыскались, подтверждающие невиновность. Только толку-то от этого? Восемь лет лагерей, да не в такой детской зо- не, — он хмыкнул. — С ними-то, с этими годами, что теперь делать? Я стариком стал, почти доходягой… А мне ведь и пятидесяти, солдат, нет. Как сюда по- пал — отдельный анекдот…

О Степане тоже был разговор. Выслушав, как и за что тот сел, Лукин сказал:

  • Вел ты себя на допросах глупо. Впрочем, сол- дат — он и есть солдат. Только знаешь, хоть дело у тебя и мутное, но такое ощущение — если подашь кассацию, его могут пересмотреть. Ну а на работе на

«зачеты» дави. Можно досрочно выскочить. Непо- нятно, почему твой следователь в тебя так вцепил-

ся… Надо терпеть. Это не строгий лагерь. Там-то все под паханом. А здесь, — он кивнул в сторону угла, где обретались Сепета и его шестерки, — это так, шелу- понь, шушера. Они под администрацией ходят. Боят- ся ее. Поэтому и работают. Чуть что — в строгий зале- тят. А там им банковать не дадут. Живо распетушат. Крестник-то твой, Сепета, чую я, по бытовой сюда специально подсел, чтобы другую статью прикрыть, а там, поди, десятка корячилась, а то и вышак… Пере- менится все знаешь когда? — Он оглянулся. — Когда усатый загнется.

Степан вопросительно посмотрел на Луку, потом догадался, о ком речь, и выражение его лица смени- лось на понимающее, но настороженное.

  • Вот-вот, — подтвердил Лука.

В марте умер Сталин. Степану об этом, перекре- стившись, сообщил Лука.

  • Ты же не веришь, — напомнил Степан.
  • В этом случае можно, Степка, — сказал он, впервые назвав его по имени. — Теперь жди пере- мен.

Они действительно наступили. Через неделю не стало Луки, и Степан ощутил, как его не хватает. Все чаще и чаще Сепетовы дружки делали попытки под- мять его под себя. Но теперь Степан стал другим, на- учился давать отпор.

Постепенно он втягивался в режимную лагер- ную жизнь, с ее невыносимо длинными сутками, которые медленно, как бы нехотя, складывались в недели, в месяцы… И казалось, конца-краю этому не будет. Но через три года и четыре месяца после аре- ста (это потом Степан высчитал буквально до одного дня) его жизнь снова резко и неожиданно перемени- лась. Его вызвали «на выход с вещами», отвели в ад- министрацию колонии и там объявили:

  • Гражданин Артёмов Степан Васильевич, со- гласно кассационной жалобе, ваше дело пересмо- трено и в нем не найдено состава преступления. Вы освобождаетесь от уголовного наказания со снятием с вас судимости…

…Из Катина до деревеньки Кауровки Степан до- шел пешком — не было попуток. Оставалось прой- ти еще десять километров. Стоял майский денек, но какой-то серенький. Жаворонки неуверенно вскиды- вались в небо, включив на мгновение свою песенку- журчалку, но тут же обрывали ее и падали в траву. Не пелось без солнца. Зато грачи носились над березами, беспрерывно галдя, достраивая черные гнезда на вер- хушках. Весна была поздней, но дорога уже просохла. Еще пара-тройка дней — и брызнут деревья нежной зеленью. И будут еще с неделю стоять нерешительно в серо-бирюзовой дымке, как бы рассуждая, пора или нет полностью выпускать хлопотливые листья.

За Кауровкой его догнал старик на подводе. При- тормозил лошадь, натянув вожжи, оглядел Степана, предложил:

  • Садись, солдатик. До Степновки чапаешь? От- служил, вижу, свое?
  • До Степновки, дедуня, — ответил Степан, уса- живаясь в телегу. — А ты с чего это решил, что я сол- датик? У меня уж вон голова седеть стала…
  • Я все вижу, любезной, — сказал старик, и Сте- пан, вздрогнув от этого его нечаянного слова, стал внимательно разглядывать возницу.

А тот продолжал:

  • Много живу. Вот и вижу, где ты и как служил.

Да вот не слышал, что ты должен возвернуться.

  • А-а, — еще раз присмотревшись, признал наконец-то Степан, — ты дед Слава Мурашок из Со- рок! Извини, не разглядел сразу.
  • Ну да, — притворно обиделся тот, — девок дак за километр различаете.

Так, пошучивая, и ехали. Но чем ближе была Степновка, тем сильнее и надсаднее стучало серд- це Степана. «Хоть придерживай его рукой», — поду- мал он.

На развилке, напротив огорода, Степан попросил деда остановиться и спрыгнул с повозки. Он неот- рывно смотрел на крышу родного дома, над трубой которого вился дымок…

Замужем не пропасть

Лида, после того как забрали Степана, и пред- ставить себе сначала не могла, что делать. До ареста мужа она какое-то время не работала, потому что погодки были на руках. В одночасье поняла, что та- кое жизнь одинокой женщины в деревне. Надо было кормить, обувать и одевать ребятишек. Живность, что стояла в сарае, требовала сена, соломы, комби- корма, зерна. А других дел еще сколько! Оказывает- ся, справиться со всем можно, если есть на кого опе- реться в немочные минуты.

На второй день после ареста мужа к ней пришли отец, братья Валентин с Гришей и тетка Валя. Лида сидела заплаканная, похудевшая, растерянная.

  • В общем так, дочка… Будем считать, что на тебя упала вторая война, — сказал Петр Андрее- вич. — Помнишь, как меня и других ждали? Вы- терпели, дождались. Вот и сейчас перетерпим. Я не верю, что твой Степан виноват, но, как говорят, от тюрьмы да сумы не зарекайся. Хочешь, я к тебе пере- йду жить или братья? Не бросим, об этом даже и на волосиночку не думай.

Лида, будто освобождая свою душу от черноты, накопившейся за последнее время, зарыдала истош- но, в голос…

С тех пор не было дня, чтобы к ней не забегали братья. К Валентину бросались пацаны, и начина- лась кутерьма на весь дом, баловство, игры. Только Митька иногда вдруг останавливался посреди избы, удивленно обводил комнату глазами и спрашивал:

  • А где папка?

И сразу становилось тихо. Лида насильно улыба- лась, отвечала:

  • Я же говорила, он на охоте. И будет там долго- долго.

Митька вздыхал, а Петька тащил его играть.

Другой брат Лиды, Григорий, обычно сразу же шел во двор. Когда нужно было, колол дрова, таскал в дом воду, а потом, ближе к вечеру, они все вместе управлялись со скотиной. Поили, носили сено из ого- рода…

Отец и тетка тоже постоянно чем-нибудь помо- гали.

В общем, жить было можно, если бы не болела душа. Ох, как надсадно болела она у Лиды, когда в самых страшных картинах представляла, что прихо- дится терпеть в тюрьме Степану.

Иногда к ее несладкой жизни добавляли горечи люди, из тех, для кого в радость было видеть страда- ния других.

Бывало, ее ребятишки играли в ограде, а из-за плетня торчало серое лицо тетки Корзунихи. Зачем она наблюдала за ними, непонятно. Лида уже знала

  • та была главной свидетельницей в деле Степана. У нее дрожало все внутри, когда ее видела, и она гру- бо кричала Корзунихе, не узнавая саму себя в этом ожесточении:
  • Чего уставилась?! Иди сейчас же отсюда! Иди, говорю! Что, и ребятишек хочешь сглазить?!

Нормальным людям странным кажется, когда через детей хотят выместить злобу или обиду на родителей. Однажды Митька ходил в баню с дедом, вернулся оттуда растерянный. Прямо с порога спро- сил у Лиды:

  • Мамка, ну почему ты меня обманывала, гово- рила, что папка на охоте?!
  • Правильно я говорила — на охоте. А где же еще? Спроси у дедушки, он подтвердит.

Но тот не успел ничего сказать, потому что Мить- ка, опередив его, снова огорошил:

  • Дядя Миша Чибисов сказал мне, что наш пап- ка собакам сено косит. А разве собаки сено едят?

Петр Андреевич расстроено качал головой, бор- мотал:

–– И когда же он, иуда, успел такое сказать маль- цу? Пока я парился, что ли?

А Лида обомлела. Ну не гадина ли этот Чибисов? Чего ему от ребенка надо? Она знала: выражение

«собакам сено косить» нередко произносили в Степ- новке, чтобы сказать с ехидцей о тех, кто находился в зоне. Но Митька-то здесь при чем?

Этого Чибисова в деревне не любили, точнее ска- зать, пренебрегали им. Но и побаивались. Были в те времена добровольные помощники милиции, так называемые общественники. Среди них нередко по- падались те, кто везде совал свой нос и прискребался ко всем, чтобы показать свою ничтожную власть и значительность. Чибисов постоянно бродил по де- ревне, что-то вынюхивая и выслушивая.

Однажды увидел — у магазина стоит мотоцикл с коляской, и — туда. Непорядок — мужик в откры- тую, нагло торгует рыбой. Это был известный на всю

округу дядя Коля Черемухин из соседнего села Чая- чьего. К нему относились с сердоболием и великим уважением. Дядя Коля потерял ступни на войне. Ког- да вернулся домой, смастерил себе кожаную специ- альную обувку и приспособление, которое позволя- ло ему ездить на трофейном мотоцикле с коляской. Неунывающий заядлый рыбак, он снабжал рыбой свою семью, соседей, друзей. Ну и какую-никакую копеечку имел с продажи.

Черемухин дружил с Петром Андреевичем — где-то они пересекались на войне. Иногда заезжал к Климову, сигналил. Чаще всего выскакивала Лида. Он знал о ее беде. Доставал из люльки мотоцикла ве- дро с рыбой, подавал.

  • Пересыпь куда-нибудь, Лидонька, тут на уши- цу да и на жареху хватит… Поклон Андреичу-то…

На нем-то, на дяде Коле Черемухине, и хотел от- вести свою глумливую душонку Чибисов.

  • Значит, незаконно торгуем? — налетел он на бывшего старшего сержанта. — Спекулируем прямо у магазина, подрываем, так сказать, советскую тор- говлю? А мы вот сейчас вызовем участкового и про- токольчик составим, и рыбку браконьерскую конфи- скуем.
  • Слушай, ты, недоделанный, — оборвал его дядя Коля и достал из коляски мотоцикла топор. — По- дойди ближе, я сейчас вот этим инструментом твои причиндалы конфискую. Без них тебе легче будет бе- гать… Да и давно пора, жалуются на тебя люди.

Дальше все было как всегда. Крик, переходящий в визг, истерика. С большим трудом Чибисова отпра- вили домой, а подошедший участковый, старший лейтенант Калитин, сам бывший фронтовик, сказал Черемухину:

  • И чего ты с ним связался, Николай Ильич? Сам же знаешь, не тронь — оно и вонять не будет… Но ты тоже придумал… Ну продал бы где-нибудь в тихом переулке.
  • Да кто у меня ее там купит, Никитич? В тихом- то переулке. Там народу нет.

И тогда, приблизившись к дяде Коле, Калитин негромко проговорил:

  • Да я вот, например, куплю, дядя Коля. Поезжай помаленьку к моему дому, а я сейчас подойду…

Еще один случай заставил Лиду всматриваться в изменившуюся для нее жизнь совершенно другими глазами. Танька Угловая неожиданно для всех вы- шла замуж за Ивана Константиновича Перфильева. Но не это удивило. Лида заметила, что после того, как посадили Степана, Танька старательно избегала ее. Вот так. Была подруга — и кончилась.

Время тянулось медленно-медленно.

Лида беспрерывно думала о Степане. Разговари- вала с ним и мысленно, и вслух. Будто он всегда на- ходился рядом. В один из летних дней отец заметил, как она что-то бормочет потихоньку, останавлива- ясь и разводя руками среди ограды. Присмотрелся, потом крикнул, подойдя к плетню:

  • Лида!

Она подбежала. Легкая, быстрая. «Вся в мать, — в который раз отметил про себя он эту стремитель- ность дочери. — А ведь двое ребятишек уже».

  • Ты это с кем там говоришь?
  • Да это я так, папа… Песенку одну пою…
  • Лида! — в его голосе зазвучала укоризна.
  • Ну со Степаном…

Петр Андреевич погрозил пальцем.

  • Смотри, Лида, это нехорошо. Не забывай, двое пацанов у тебя.
  • Да уж, забудешь, — кротко и мягко улыбнулась она и бросила взгляд на веревку с сохнущим детским бельем. — А со Степой я поговорю — и вроде легче мне…

Что-то еще хотела сказать, но замолчала. Поня- ла — нельзя. Она вспомнила: когда потеряли маму, отец, буквально почерневший весь, уходил за посе- лок или к кладбищу и что-то тоже бормотал, бормо- тал. Вот уж точно, боялись, что заговорится.

Петр Андреевич еще раз предупредил:

  • Смотри… Ты же знаешь, какими бывают лю- ди — скажут еще, что дурочкой стала…
  • Да ладно тебе, папа…

Ей на самом деле казалось, что когда она «по- говорит» с мужем, причем не мысленно, а вслух, то становится легче. И еще думала, что Степан тоже каким-то образом слышит ее. Суетясь по хозяйству во дворе, она нет-нет да и взглядывала в конец ого- рода. Там, за плетнем, между березовой рощей и колодцем было любимое местечко Степана, там он привык сидеть на старых, перевернутых набок са- нях. Справа от них, в сторону тока, образовалась небольшая заболоченная низинка, заросшая камы- шом. В ней все лето стояла вода, и по весне селилась парочка диких уток. Видно, это местечко чем-то на- поминало Степану родную Кулебу. По пути домой он часто присаживался на старые сани отдохнуть, и тогда Лида бежала к нему и устраивалась рядом. Они поворачивались лицом к степи — их улочка была крайней в деревне — и сидели так молча, пока солнце не догорит последней остро-рдяной точкой над дальней гривой.

Лида плакала, когда теперь вспоминала эти их пяти-десятиминутные молчания на исходе дня. В них, в этих закатных молчаниях, для нее сосре-

доточилось все. И жизнь, и любовь и, как казалось раньше, бесконечная дорога вместе.

…Начало мая выдалось сумрачным, невеселым. Скворцы потерленькали, сообщая о весне, пытаясь своими песенками выманить солнышко из туч. Но это не помогло, и они летали молча по своему извеч- ному маршруту, между знакомыми полями и родны- ми скворешнями. И хотя дождей не было, но време- нами налетал северо-восточный ветер, да такой ле- дяной, что кто-нибудь из мужиков сообщал соседу:

  • Во холодина, должно быть, снег где-то рядом выпал…

Потом немного распогодилось, потеплело, стало подсыхать, хотя ясными днями весна так и не радо- вала. Впрочем, нет, был один самый светлый, самый радостный и счастливый для Лиды. Управляясь по хозяйству, она бросила привычный взгляд за огород. И — бог ты мой! Неужели показалось? Лида выронила поленья, которые держала в руках, еще раз присмо- трелась и увидела, как ее Степан перемахивает через плетень и бежит по тропинке. Она, вскрикнув, поле- тела к нему. Ох, как они бежали навстречу друг другу! И стали Лида со Степаном налаживать новую жизнь. Теперь в воспоминаниях Степана были и зона, и, конечно, война. Ее разве из памяти выки- нешь? Хотя, после того как вернулся, некоторые со-

бытия осмысливались уже совсем по-другому.

там, на войне…

Степан в одну из ночей отчетливо припомнил случай на фронте, когда он на волосок был от штраф- бата. А если точнее, не только он, но и командир их взвода разведки лейтенант Варфоломеев, и еще два парня-близнеца с Алтая, Андрей и Серега Крошкины.

Их фамилия, вроде бы рассчитанная на людей ма- ленького роста, не соответствовала вешнему обли- ку сибиряков. Это были крупные, высокие парняги, но, несмотря на свой рост и массивность, неуловимо быстрые и подвижные. Вчетвером они отправились однажды в немецкий тыл за языком. До «передка» шли в сопровождении семи автоматчиков, а потом действовали уже самостоятельно.

С языками на этом участке, где застопорилось наступление, канителились уже вторую неделю. Две группы заходили к немцам неудачно. Одна была уничтожена при возвращении. Другая даже при- близиться не смогла к территории, обозначенной на карте. Уже на подступах к ней фашисты открыли та- кой густой огонь, что наши вернулись ни с чем.

Накануне командир полка, вызвав к себе Варфо- ломеева, чуть не умолял:

  • Лейтенант, не подведи! Сегодня комдив уже и разжаловать меня обещал, если не добудем. Да не только в этом дело, — морщился полковник и от дыма папиросы, и от мыслей, которые приходилось выкладывать лейтенанту. То есть как бы не по чину выкладывать. — Обстановка здесь, понимаешь, сло- жилась какая-то неясная. Вот и давят сверху. Ви- дишь, сколько топчемся на месте? Мы-то в центре оказались и, получается, сдерживаем фланги…

У них все поначалу шло удачно. Смогли захва- тить не одного, а сразу двух немцев. Лейтенанта и фельдфебеля. Степан впервые видел живых врагов так близко. Издалека — приходилось, и даже, навер- ное, убивал. На пленных тоже чаще смотрел на рас- стоянии. А вот так, в упор — впервые. С виду — му- жики как мужики. Лица обыкновенные, незлобные. А раньше думал, что они какие-то свирепые и обяза- тельно горбоносые.

Поутру, когда вели их уже по нейтральной тер- ритории, в относительной безопасности, на просеку вдруг выскочили два немецких мотоцикла с пуле- метчиками в колясках, и языки, которые не были связаны и шагали до этого покорно под стволами ав- томатов, рванули им навстречу. Степан среагировал мгновенно. Упал, перевернулся для страховки, как учили, и послал две точные очереди из ППШ по бе- гущим. Те кувыркнулись на землю и больше не ше- велились. А тут из-за лесного поворота выехал еще и грузовик. В общем, от погони они тогда еле оторва- лись. На их счастье, документы и карты, отобранные при обыске у языков, оказались полезными.

Но что-то не понравилось в их действиях кон- трразведке. Сначала потянули туда Варфоломеева, потом Крошкиных. Дошла очередь и до Степана.

Особисты располагались в хате небольшого укра- инского хуторка.

Артёмов вошел, доложил. По комнате ходил ры- жеватый старший лейтенант, среднего роста и, как показалось Степану, в годах уже для такого звания. Хотя кто их там разберет в этих НКВД? У них и чины- то считаются троекратно большими, чем армейские. Даже есть такое странное звание — старший майор. Сесть офицер Степану не предложил. Курил па- пиросу. Артёмов обратил внимание, что держит ее особист как самокрутку, зажав между большим и указательным пальцами. Он то подходил к окну и подолгу стоял перед ним, то возвращался к столу и ворошил какие-то бумаги. Комната в хате была чистенькая, аккуратная, выбеленная подсиненной известкой. Печка разрисована радостными украин- скими цветами. В углу — иконки с вышитыми руш- никами. Все это совсем не вязалось с войной и с тем, что здесь происходило. На столе рядом с бумагами

и чернильницей — кринка с молоком, глиняная глянцево-коричневая кружка и крупно нарезанные ломти серого деревенского хлеба. Эта мирная снедь, а еще потертый пистолет «ТТ», папиросы с мотоци- клистами на пачке, лежащие здесь же, делали обста- новку какой-то не совсем серьезной и в то же время тревожной.

  • Значит, Артёмов? — спросил старший лейте- нант, остановившись напротив Степана.
  • Так точно. Гвардии старшина Степан Артёмов.
  • Гвардии, говоришь? — усмехнулся тот, хотя смешного в этом ничего не было. — Ну-ну… А по от- честву? — И что-то мелькнуло в его глазах, будто он ждал от Артёмова какого-то известного только ему ответа.
  • Степан Васильевич! — произнес, напрягшись внутренне, Степан.
  • Ясно-ясно, — подошел снова к окну офицер и, крепко чиркнув спичкой о коробок так, что от нее отлетела дымная искра, прикурил потухшую папи- росу. Курил, не поворачиваясь к Степану, который чуть расслабился в ногах, а то все стоял навытяжку. Теперь бы вот только не прозевать и снова вытя- нуться, когда тот повернется…
  • Ясно-ясно, — повторил контрразведчик, — зна- чит, берете ценных для всего фронта языков, а потом ты их, Артёмов, как зайцев, — бах! бах! — расстрели- ваешь…
  • Так ушли бы они, товарищ старший лейте- нант.
  • Ушли бы они или не ушли, в этом мы еще раз- беремся. Ваши друзья… соучастники… говорят не- сколько иное. И покрывает их ваш командир роты. И командир полка защищает. Даже успели вам пред- ставления настрочить на награды.

Артёмов молчал. О представлении он ничего не знал, хотя ротный намекал на что-то, говоря о цен- ности немецких бумаг.

Старший лейтенант гнул свою линию, и Артёмов стал понимать, куда он ее гнет.

  • А где тебя, старшина, так ловко стрелять на- учили, а? И кто?
  • Да я с детства так… Из охотников… Все у нас там… стреляют.
  • Ага, у вас там все стреляют… И отец, значит, тоже?
  • Я отца плохо помню, маленький был.
  • Ну да, ну да… Был маленький, теперь стал уда- ленький. Ловко стреляешь нужных немецких язы- ков, удаленький.

И тут старший лейтенант резко сменил тему:

  • Отец арестован в тридцать седьмом, так? А ты добровольцем в семнадцать лет в сорок третьем на фронт?
  • Добровольцем, так точно! А про отца ничего не знаю, где-то сгинул.
  • Ага, сгинул. Взял вот и сгинул человек.
  • Так не только он один, по деревне говорили, еще восемь человек и дядька мой. Его я тоже плохо помню.
  • И дядьку, значит, не помнишь. Гм… Это где же так, ты говоришь, тебя ловко стрелять научили?
  • Да в деревне нашей.

Ох, нехороший это был разговор, прямо чувство- вал Степан, нехороший.

А особист этот, даже и не рыжий, а ржавый какой- то — таким теперь его видел старшина — снова ото- шел к окну и снова закурил. Сделал три-четыре нето- ропливых затяжки, словно что-то обдумывая, обер- нулся и вдруг сказал:

  • Да ты расслабься, Артёмов. Присаживайся.

И сам сел за стол. Осторожно опустился на табу- ретку и Степан.

  • Кури, — предложил ему офицер и подвинул пачку с папиросами.
  • Я не курю, товарищ старший лейтенант.
  • Ну да, ну да, — произнес контрразведчик и вдруг, будто в рассеянности, случайно, обронил: — Он тоже не курил…

Степан промолчал, а офицер, точно спохватив- шись, продолжил:

  • Как, говоришь, ваша деревня называлась?
  • Кулеба. Это в Сибири, около озера Чаны.
  • Кулеба? Смешное название? — особист произ- нес это почему-то с вопросительной интонацией.
  • У нас в основном переселенцы с Украины живут, они так и назвали, — пояснил Степан. — По- украински это значит похлебка, суп такой.

Дальше разговор был и вовсе странный, непо- нятный для Степана.

Рыжий офицер больше не возвращался к языкам, а все детальнее расспрашивал о деревне, о ее жите- лях, причем интересовался странными подробностя- ми. Чей дом стоял около конюшни? В какие дни ра- ботала мельница?..

Когда Степан позднее припомнил этот диалог, каж- дый вопрос и каждый ответ, то удивился: ведь особист расспрашивал про деревню и про жителей так, будто знал все о них и просто уточнял детали. Впрочем, это могло быть и самым простым совпадением. А кроме того, ходили туманные разговоры, что у контрразвед- чиков в специальных бумагах «все записано».

Об одном жалел Степан, что не спросил у Варфо- ломеева, как фамилия старшего лейтенанта. Этот са- мый рыжий особист много раз снился Степану.

Сны Степана

До фронта Степан снов вообще не видел. И вдруг они стали ему не просто сниться, а буквально му- чить. Раньше у него как было? Приходил с работы или с вечерки, клал голову на подушку — и уже утро в окнах радовалось. Ночь пролетала в одно мгнове- ние. Первые сны пришли, как ни странно, на войне. Да, в таком вот неожиданном месте, где, казалось, не до них должно быть. Там об одном всегда мечталось

— хоть на часок, хоть на пять минут прикорнуть, провалиться в сладкую небыль, расслабить находя- щиеся в постоянном напряжении душу и тело.

Однажды, после очередного ночного рейда, Вар- фоломеев, отправляясь на доклад к комбату, скоман- довал:

— Давайте, славяне, сыпьтесь в блиндаж, вздрем- ните.

Кто же от такого откажется?! Через пару минут разведчики, потеснив немного артиллеристов, уже устраивали поудобнее свои шинельки в блиндаже. Степан только закрыл глаза — ему тут же привиде- лись родные места. Он даже успел понять, что это во сне. В полудреме бывает такое понимание. Снилось, будто он с отцом на охоте. А сам уже взрослый. Та- кой, какой сейчас на фронте.

Он, Степан, стоит на берегу озера и ждет отца. А тот где-то в камышах плывет, потому что оттуда слышатся всплески. Ожидание напряженное, тре- вожное и томительное… И вот лодка, которой пра- вит, стоя в ней, отец, появляется в рези. Лицо у него оранжево-желтое, будто освещено керосиновой лампой, но какое-то невнятное, расплывчатое. А все остальное вокруг, наоборот, резкое, отчетливое — до самых малейших пушинок на верхушках камыша.

И утки над ним кружатся… То одна стайка над го- ловой пролетит, то другая. Отец сильно и часто от- талкивается пёхой от вязкого дна, но лодка вдруг замирает и больше не приближается к берегу, хотя он пытается изо всех сил протолкнуть ее вперед. Отец говорит: «Ну что же ты, иди ко мне, подтяни лодку».

Но Степан чувствует, что тоже не может сдви- нуться с места. Ноги в одно мгновение проваливают- ся в сыпучий и вязкий песок. И такая в них томная слабость — не пошевелиться.

А отец все просит: «Помоги, сынок, мне нужно рассказать тебе, что они со мной сделали… И кто».

На этом месте сон оборвался.

А потом стал беспрерывно повторяться. С тош- нотворной точностью, во всех самых мелких дета- лях. Не каждый день, но часто.

Степан поделился этим с Варфоломеевым… Тот воспринял его рассказ серьезно, а не с обычной сво- ей грубоватой шутливостью, которой иногда при- крывался. Задумчиво посмотрел на друга:

— Это от контузии у тебя, Степка, — сказал он. — Пройдет. — И горько добавил: — А я так хочу, чтобы приснились мои. Хоть бы во сне увидеть…

Степан знал, что деревню Варфоломеева, которая стояла на пути немецкого наступления, трижды про- ходили фашисты, и в конце концов сожгли дотла, разутюжили танками. Кто-то написал лейтенанту, что из его родного сельца в живых не осталось ни- кого…

Степана бог на войне миловал. Хотя как считать. Пару раз все-таки зацепило. Один раз — пулей ногу, когда возвращались ночью с передовой, второй — минометным осколком чиркнуло по плечу. Но ра- нения эти были легкими, несерьезными. Они и за-

жили без всякого санбата. Перевязки сам делал, ино- гда ребята из взвода или санитарка помогали. А вот контузия навредила. При немецком обстреле взрыв снаряда приподнял его вместе с землей и так шарах- нул о бруствер окопа, что он долго не мог очнуться. Оттащили в лазарет. Там провалялся сравнительно недолго, чуть больше двух недель. «Повезло, — го- ворили военные медики, — отмяк. Отошел». Слава богу, от контузии, а не к дедам. Тело только потом болело долго, будто его толстыми палками били, не пропуская ни одного суставчика, и в голове надоед- ливо и неотвязчиво сотни кузнечиков звонко стриг- ли сенокосную полянку. Потом немного поутих этот сенокос.

Еще повезло с тем, что удалось вернуться в род- ную роту. Это потому что в санбате валялся, а не в госпиталь попал. Оттуда почти всегда в новые части перебрасывали. В тот день, когда пришел, все жал ребятам руки, угощал папиросами (полпачки ему не- ожиданно отсыпал военврач, хотя Степан не курил), заглядывал Варфоломееву в глаза. Радовался. Снова оказаться в своем подразделении после ранения — это почти как домой приехать.

Степан тогда по поводу слов взводного, связав- шего навязчивый сон с контузией, задумался, согла- сился, но при этом все не шла из сознания встреча с рыжим особистом. Не шла, и все.

Лейтенант в том разговоре полушутя-полусе- рьезно заметил:

  • Получается, Степан, у тебя три ранения — два легких и одно тяжелое.
  • Ты чего, командир? Какое тяжелое? Куда?
  • В голову, Степа, в голову, а то чего бы тебя так корежило по ночам?

После войны отстал этот сон. Зато в тюрьме сразу же привязался другой. Стала сниться Лида вместе с сыновьями. И тоже нехорошо, с одними и теми же повторами. Видел он ее на бричке с высокими гряд- ками. Сидит на возу сена вместе ребятишками. Они едут над крутым яром, поросшим березами. Внизу озеро. То ли Простудное, то ли Водопойное. Степан с вожжами в руках идет поодаль. И вдруг кони начи- нают нести. Вожжи из его рук вырываются, бричка стремительно летит под яр, и — уже без коней — все быстрее и быстрее катится к воде. Лида и ребятишки сидят не двигаясь, молча, и только глаза у них какие- то большие, темные. И близкие. Будто рядом эти гла- за. Они насквозь пробивают Степана. Бричка въез- жает в воду и начинает тонуть. Медленно-медленно. А они, не шевелясь, все смотрят, смотрят на него… И потом над всем озером — крик. Лидин. Такой, ка- кой он услышал во время суда в Степновке. Тонень- кий, обреченно-жалобный. И только этот крик умол- кает — голос отца: «Прости, Степан, не могу помочь… Прости. Меня ведь на самом деле нету. А отсюда не могу…»

Степана во сне обдирает морозом…

Слава богу, после того как вернулся из зоны, отвя- залось и это наваждение. Но обрадовался рано. Вско- ре прицепился третий сон. Самый тяжелый, самый морочный. Его Степан переживал как болезнь. И бо- ялся даже днем. Когда вспоминал, голова начинала кружиться, точно от контузии. В этом сне странно и причудливо смешались три человека: следователь Тонкогубов, тот, давний, с войны, рыжий старший лейтенант-особист и почему-то дядька Калистрат, которого он никогда и не видел раньше. Этот был каким-то безликим.

Они шли к нему с длинными иголками, с кото- рых капала тушь, и гнусавили: «Давай набьем нако- лочку на… глазах. Ну давай набьем». И тянулись к его лицу.

Степан мотал головой и никак не мог отвести взгляда от нацеленных прямо в зрачки иголок. И сразу же после этого на него со свистом летел ящик с лебедки-подъемника и откуда-то взявший- ся Лука, а точнее, его голос истошно вопил: «Падает, падает, па-а-а-адает!» И тогда Степан тоже в диком, ознобчивом страхе начинал кричать вместе с Лу- кой: «Падает!»

Обычно он просыпался от того, что Лида тихонь- ко трясла его за плечо:

  • Проснись, Степа! Да проснись же ты! Господи!

Что же ты так кричишь, Степа?

Он открывал глаза. Разогнавшееся сердце части- ло, потом постепенно утишалось.

Виновато спрашивал у Лиды:

  • Что, Лида, что?
  • Да кричал ты снова во сне, Степа… Да так страшно, да с такими стонами и голосом не своим:

«Падает, падает!» И не первый раз ведь уже. Война, что ли, приснилась, Степа?

  • Нет, не война, успокойся, Лида.
  • А-а-а… — протягивала она и глядела на него вопросительно, ожидая, что он начнет рассказывать сон.

Но Степан молчал. Зачем? К чему тревожить по- напрасну, накладывать на ее сердце еще и эти путы? Ей и так досталось…

Лида выходила из спальни, а он вставал к окош- ку, отдергивал шторку и говорил слова, которым его, еще совсем мальчишечкой, научила мать:

  • Куда ночь — туда и сон, куда ночь — туда и сон. И, оглядываясь на иконку Николая Угодника, крестился… Неровно, неумело. Отучила жизнь кре-

ститься.

Помогало это мало. Вернее, никак не помогало. Проходило время, и снова наваливалось это ночное наваждение с Тонкогубовым, рыжим старшим лей- тенантом, с расплывчатым дядькой Калистратом.

Как-то, измучившись, потому что сон снился три ночи кряду, тайком сбегал к местной знахарке бабке Мотре. Ее избушка стояла на краю их коротенькой улочки. Та, часто моргая подслеповатыми глазками за толстыми стеклами очков, слушала его и все пере- спрашивала, подставив к уху ковшиком ладонь:

  • Ась? А ты чей будешь, парень?

Долго шарилась сначала в припечке, потом в сундуке, перебирая какие-то сверточки, мешоч- ки, газетные кулечки. Затем возилась у плиты. И в конце концов дала коричневую бутылочку со сна- добьем. Степан дома выпил его и спал как убитый больше суток. Лида испугалась, начала будить и еле растолкала. Стала расспрашивать. Он молчал, от- шучивался. Она заплакала, и Степан не выдержал, рассказал про бабки-Мотрино лекарство. Лида взяла бутылочку, откупорила, понюхала и даже попробо- вала на язык.

  • Ясно, — сказала. — Ты, Степа, этого больше не пей… Это она тебе из головок мака настойку дала. И чего-то еще туда натолкала. От этого спят сильно. Иногда так сильно, что можно и не проснуться. Не пей больше, Степа, ладно?

Через несколько дней он случайно увидел, как Лида за огородами, у силосных ям, что-то выговари- вала бабке Мотре. Донеслось:

  • Ты забыла про ту девочку, а? Забыла, я тебя спрашиваю, как ты ее чуть на тот свет не отправила? Забыла, как три дня она спала, еле врачи разбудили и откачали!

«Вот ведь Лида у меня какая, — подумал тогда Степан, — с виду и не скажешь, спокойная, не запо- лошная. А на бабку Мотрю набросилась прямо как… коршуниха».

В душу стала проникать и разливаться по ней те- плая тихая радость. Это оттого, что жена его так бе- регла и защищала.

Иногда он, как бы шутя, (на самом деле надеялся, что поможет) соглашался на уговоры своей матери, Павлины Гавриловны, чтобы она в очередной раз

«вылила ему испуг». Так во всех поколениях их рода лечили сглазы и нервные расстройства, правда, в ос- новном у маленьких ребятишек.

После того как Степан вышел из заключения, в Степновку потихоньку стала перебираться его род- ня. Вместе с семьей младшего брата Акима перееха- ла и мать.

Она приходила к нему домой на утренней или ве- черней заре, долго успокаивалась от ходьбы, астма- тически часто и трудно дышала. «Отдыхивалась», — говорила она. Потом растапливала на плите в круж- ке три-четыре церковных свечи, усаживала его на скамеечку лицом к двери и, держа над головой алю- миниевую миску с водой, лила в нее тонкой струй- кой воск. И что-то пришептывала, пришептывала. В этом скользящем ему в уши шепоте слышались слова о руках, ногах, голове, животе, каких-то жи- лочках. А еще о Святом Отце, Сыне, Святом Духе и Святой Богородице. Но чаще всего повторялось сло- во «переляк». Так его мать называла испуг. Степан

пару раз пытался запомнить, что же она шептала. И не мог. Это была смесь заговора с молитвой, и про- износилась она наполовину на русском, наполовину на украинском языке. После этой процедуры долго рассматривала плавающий в миске воск — он засты- вал причудливыми бугристыми узорами, трогала его пальцем и вздыхала, глядя то в миску, то на сына.

  • И шо там такэ, мамо, вы побачили, что так засмученно вздыхаете? — иногда спрашивал он на близком для нее украинском наречии.
  • Ой, много чего, детиночка. Лучше б и не бачи- ла. Чего же ты тильки не надивился в этой жизни, сыну. Все думаю и думаю, мабуть ты остался в Куле- бе, так ничего и не случилось бы с тобой?
  • Так говорят же, мамо, от судьбы не уйдешь.

Батька наш в Кулебе жил, и где он теперь?

  • То так, то так…

Когда стало у Степана с Лидой уже четверо ребя- тишек, сны эти пропали. Будто и не было их никогда.

В Кулебе

Степан скучал по Кулебе. И при первой возмож- ности старался туда съездить. Все-таки озерный быт ему был больше по душе. Да и близких людей там оставалось еще много. Полдеревни перероднились между собой. Пошло это с того далекого времени, когда на полуостров огромного сибирского озера Чаны в середине девятнадцатого века приехали пе- реселенцы — пять семей из Полтавской губернии. Именно это место присмотрел для жизни малозе- мельных земляков их «разведчик» Сергей Понома- ренко. Он и дорогу показывал, и был во время всего пути вожаком. Добирались долго, мучительно, через всю Россию. И вот прибыли. Вышли из повозок, рас-

прягли лошадей. Осмотрелись. Необжитое простран- ство малороссийским южанам сначала показалось неприютным и бесплодным. Полуостров с редень- ким березово-осиновым лесом врезался узкой косой в просторное, уходящее до горизонта озеро, вдоль бе- регов которого поднимались тростниково-камышо- вые крепи, перебитые рогозом.

По преданиям, увидев все это, одна из баб заголо- сила, запричитала:

  • Ой, лышенько, та куда же вы нас на погибель завезли?! Что мы будем здесь йисти да пити?
  • А ну замолчь! — остановил женщину ее муж Андрей Голубенко. — Ты чего детей пугаешь? — И во- просительно посмотрел на Сергея.

Пономаренко сказал:

  • Через два часа будет горячее хлебово, какого вы давно не едали… — И позвал: — Хлопцы, ходите до меня.

Мужики обступили его.

  • Пошли к берегу.

У воды он остановился, показал на нее рукой:

  • Смотрите…
  • О, божечки! — не выдержал кто-то. — Сколько ее здесь?

В воде косяками стояла рыба. В это время низко над камышом пролетела парочка гусей, потом — еще штуки четыре, и тут же им вслед, прямо над головами людей просвистело несколько стай уток. Птицы летели и летели… Значит, молодь на крыло поднялась. Дело-то к осени двигалось. Дичь была не- пуганая. Некоторые утки и гуси садилась рядом с бе- регом, на воду около камыша.

  • Вы, хлопцы, беритесь за бредень, — попросил Сергей братьев Сагайдаков, — дело для вас привыч-

ное. А ты, — сказал он Голубенко, — возьми ружье, и чтобы через полчаса мясо гусиное было. Видишь, как оно над нами летает? А мы пошли костры разво- дить…

Минут через сорок под двумя артельными котла- ми пылал огонь. В одном, набитом щуками, язями, карасями, чебаками и еще какой-то неведомой ры- бой, пенясь, бурлила уха. В другом варились утятина с гусятиной. Запах у становища стоял такой, что По- номаренко не выдержал и засмеялся:

  • Ох и вкусно пахнет, наверно, до нашей пол- тавской неньки долетает! Учуют и потянутся сюда теперь наши Хомовичи да Коваленки, Кошманы да Железняки, Рощины да Сергиенки…

Потом впервые за много дней ели горячее варе- во. Нахваливали:

  • Вот это суп, вот это кулеба!
  • А давайте так и назовем наше селище, — пред- ложил Пономаренко.

Посмеялись и согласились. Так появилась на си- бирской земле еще одна деревня. Со странным на- званием, над которым будут ломать головы будущие краеведы и историки.

Дождями и ветрами, снегами и бешеными степ- ными падерами, лютыми морозами вперемешку с крутыми событиями — войнами, революциями, сме- нами вождей, со свадьбами и похоронами, рождени- ями беспокойной ребятни и с вековечной надсадной работой отшумело над рыбацкой деревней больше ста лет.

Поменялись люди, поменялась жизнь. Да не во всем.

Как и в те времена, добраться до Кулебы было по- прежнему не так просто, хотя от Степновки до нее

набегало всего-то шестьдесят километров. По сибир- ским меркам — пустяк. Но вот закавыка: часть пути к бывшему родовому дому Степана проходила по суше, а часть — по озеру. Бывало, до протоки, соединяющей Большие и Малые Чаны, он доберется, а лодки, чтобы ее переплыть, нет. Или, наоборот, ему передают, что перевоз установился, а тут дождичек пробрызнет. Не- долгий, несерьезный. Но по солонцам, по этой преда- тельской для всего транспорта кулундинской почве, если их чуть намочит, не проедешь. Поелозишь-пое- лозишь, как по мылу, да и назад вернешься. Это когда на мотоцикле или на попутной машине. На лошади сподручнее, но далековато, к тому же, не перевезешь ее на лодке через протоку…

Как-то пригласили Артёмовых в Кулебу на свадь- бу. Одна из племянниц выходила замуж. Решили, что Лида с ребятишками останется дома, а Степан со своим братом Акимом съездит. Погода стояла сухая, с перевозом через протоку договорились заранее.

После того как приехали, узнав, что до начала застолья еще часа два, Степан пошел на берег. И за- томилось сердце, едва увидел мостки-причалы с лод- ками и рези в камышах к большой воде. Понял, как соскучился по озеру, на котором всегда ощущал себя нужным человеком. Моментально вспомнились рыбалки, охота, сенокосы на островах. Жадно при- сматривался к родным местам и находил перемены. Озеро отдалилось, а камыш подступил почти к бе- регу. Заливчик, где пацаном дергал на удочку чеба- ков и окуней, сжался, стал совсем маленьким. Спуск от огорода к берегу тоже сгладился, потерял былую крутизну. Да, может быть, не такими и большими были эти перемены, а просто глядел он теперь на все взрослыми и несколько отчужденными глазами? Хо-

дил по берегу, перебирал в уме родню, припомнил и сидящего в нем занозой безликого дядьку Калистра- та. Подумал, что расспросит про него подробнее у ко- го-нибудь из своих.

Расспрашивать не понадобилось. За столом, уже во время гулянки услышал краем уха разговор своих дядей — Николая и Сергея. Они ответили на многие вопросы, которые мутили душу Степана. Но все-таки не на все и не до конца…

  • Листрат наш вообще после войны словно сду- рел, — говорил дядя Николай. — К Нинке своей не вернулся. Она туда ездила, так он не принял ее, гово- рят, с войны какую-то новую привез… Там, на Укра- ине, и развод устроили. Нинка сюда назад приехала. Но алименты высылает вовремя. Да что эти алимен- ты? Без мужика осталась с двумя детьми… А этот-то, наш, говорят, отрастил бороду с усами… И темные очки все время носит… Рассказывает всем, что осле- пило, дескать, где-то в боях.
  • Ага, жадность его ослепила да подлючесть, — неожиданно зло ответил на это дядя Сергей.
  • Зачем ты так?.. Его тоже тогда забирали, с теми-то… Помнишь? Да и брат все-таки он нам, ты что?
  • Вот тут-то и гвоздь в бок… Скажи, Колька, поче- му из тех, кого тогда арестовали, один только Мохов вернулся, и то через десять лет, а скоро и прибрался. Про остальных — тишина. Пропали… Про Ваську на- шего болтали, что на войне видели. Воюет, мол, пи- сать пока не может. Все с войны, значит, писали, а он почему-то не может. Но Васька же грамотный у нас был…
  • Так, говорят, из какого-то письма и узнали про Ваську и сплетни распустили… А кто-нибудь хоть видел это письмо?
  • Да как тебе сказать… Не совсем и сплетни… Я сам и читал.
  • Да ну?
  • Вот тебе и да ну! Обыкновенный солдатский треугольник. Карандашом написано. И не кому-то отдельному, а просто — Артёмовым. В письме: так, мол, и так, не переживайте, живой ваш Василий, во- юет, с победой вернется домой. Всего несколько стро- чек… И ни подписи, ничего…
  • Ты смотри…
  • А я таки не верю про письмо, хоть и читал.
  • Здравствуйте вам! Сам читал и сам не верит.
  • Да я не про само письмо, — с досадою пояснил дядя Сергей, — а что в нем… Думаю, его написал тот, кто и ухайдокал Ваську… Трясется он где-то, боится, что узнают про него, точнее, что подозревают, и вот, чтобы забылось все на время, как бы отвлекает…

Помолчали. Не чокаясь, выпили невпопад гулян- ки. Они с этим разговором вообще как-то выбились из застолья. Свадьба шла сама по себе, а они мимо нее плыли со своей беседой. Понятно, давно не ви- делись, да и кипело в сердцах, видать, одно и то же… Закусили и неожиданно, без всякого перехода, снова заговорили про Калистрата. Имя его не назы-

вали, но Степан понимал, о ком речь.

  • А этот и на войне как-то оказался, и, слышал, офицером даже стал…
  • Да потише ты, Серьга… Ты что… плохое, что ли, про него думаешь?
  • Чего потише? Изменилось теперь все.
  • Ты думаешь, изменилось? Ну-ну, — язвитель- но хмыкнул дядя Николай.

В это время ведущий свадьбу стал произносить тост. Оторвались дядья от разговора, стукнулись

стаканами, опрокинули водку в рот, вяло пожевали чего-то…

  • И что, Серьга, опять войну начинать с теми, кто других в лагеря законопатил? Да и кто тебе даст это делать? Хватит, навоевались друг с другом. Понавы- тягивали из людишек жил. Чего уж теперь… Может, и правильно делают, что многие дела пока закрыты. А то тут такое начнется. А эти… сажальщики… ну, те, которые в тюрьмы сажали, — уже кто ушел, а кто до- скрипывает еле-еле. Так ведь не только их прокли- нают, а и детей их тоже. Мол, одно семя. Они-то при чем? А внуки их? Это ведь тогда до бесконечности. Прощать надо…

Дядька Сергей возражал:

  • Вот-вот… Дети при чем… А при чем были дети тех, кто сидел? Ты-то знаешь сам, как сладко им было. Да и не только детям, внукам до сих пор отзывается.
  • И что, воевать теперь, как в Гражданскую? У нас и так войны вроде нет, а все воюем… ну, с банде- рами — понятно… Я сам насмотрелся, как они люто- вали. А вот говорят еще, мы в других странах воюем, помощь им оказываем. Нам чего там надо? Умень- шаем народишко. И так его просеяли. Выбирать уже не из кого. Это когда еще нарожают… Да еще таких, каких повыбили на войне да в лагерях угробили. Помнишь Андрея Утюгова и друга моего Сергея Ба- ранчикова? Разве будут еще такие?

Он заплакал… Потом пересилил себя. Утер глаза ладонями, налил почти полный стакан водки, вы- пил.

Выпил и дядька Сергей. Скрипнул зубами и упря- мо сказал:

  • А так бы на озере где-нибудь в камышах встре- тил, так точно задавил бы.
  • Кого бы это ты задавил?
  • Да кого-нибудь из этих… сажальщиков.
  • Это сколько же зла в тебе накопилось, Серьга…
  • Это не злость, Коля… Это горе и обида несусвет- ная… Ведь сколько наши прадеды и деды вложили в эту землю, чуть не каждый ее комочек руками пере- терли. Поднялись, окрепли, научили своих сыновей и внуков работать так, чтобы жить в достатке и с пользой… И что?.. Революция, колхозы — все прахом пошло. И как начали шерстить! Ты вспомни Мики- ту Попова! Он что, виноват был, что его белые моби- лизовали? Так ведь и сбежал от них… У красных по- том три года воевал и наган именной давали. Одно время даже каким-то председателем назначили, по- том — хлоп!.. контрреволюционер, у белых служил. А когда он для полдеревни дома строил, хороший был? И все. Забрали, и пропал.
  • Ну, ты тоже не перегибай. Что, одних невино- вных, что ли, сажали? У нас тоже, знаешь, дай по- слабку — всю страну растащат да пропьют.

В это время за столом зашумели, начали кри- чать: «Горько! Горько!»

  • Вот, вот! У нас, у русских, даже на свадьбе горь- ко, — хотел вести по той же колее разговор дядя Сер- гей, но Николай его перебил.
  • Да давай погуляем, Серега. Смотри, почти вся родова здесь! Дай я тебя обниму, родной ты мой брат! Ночевать Степан пошел к дяде Сергею. Пока тет-

ка Мария готовила постели, разговаривали.

  • А ты-то батьку помнишь? — спросил дядька. — Ты же уже большенький был.
  • Смутно.
  • И фотокарточки никакой нет?
  • Есть портрет. Ты его, наверно, видел, но его ху- дожник так зарисовал, что не поймешь, кто на нем.
  • Помню-помню, видел я его у Павлины. На ней Василий не похож на себя. Погоди, — он оживился, — где-то у меня была карточка, только плохонькая.

Он сходил в другую комнату и принес половин- ку пожелтевшей фотографии с неровно оборванным краем.

  • Смотри, Степа. Фотографы тогда в деревнях редко хорошие встречались, но все-таки…

На расплывчатом нерезком снимке трудно было разобрать черты лица.

  • А рядом кто был? — спросил Степан.
  • Да так, один… — дядя Сергей нахмурился, под- бирая слово. — В общем, рядом с твоим батькой ему делать нечего.

Когда дядька заснул, а Степан еще лежал с невы- ключенным светом, в комнату вошла тетка Мария. Поставила квас на стол. Сказала:

  • Вот кого Сергей оторвал от фотографии. Я по- добрала. Уж это и давненько было… — И вынула из передника вторую часть желтой карточки.

На ней в пиджаке, с папироской в руке стоял че- ловек. Папиросу он держал двумя пальцами, как дер- жат обычно самокрутки… «Так это же… — Степан все всматривался и всматривался в мутное лицо на фото и даже приподнялся на кровати. — Это же…»

  • Это твой дядька Калистрат, — перебила шепо- том спутанные мысли племянника тетка Мария. — Они думают, — она кивнула на комнату, где спал дядька Сергей, — они думают, что это он оговорил тогда всех в Кулебе.

И Степану на память пришла строчка из стран- ной бумаги, которую он случайно увидел на допросе:

«…В отличие от К. И. Артёмова, который…» Это же о дядьке Калистрате было написано! Но что там даль- ше в бумаге, что?

Не отпускало прошлое Степана, прорываясь к нему в самые неожиданные моменты жизни и в са- мых неожиданных местах.

В камышах

В том же году Степан встретил в райцентре Тонкогубова. Артёмов шел по узкому тротуару, ему навстречу — пожилой мужик в белом полушубке. Как это нередко случается, не смогли разминуться в узком месте. Сначала оба неловко ступили в одну сторону, потом в другую, потом подняли головы и узнали друг друга.

  • Артёмов? Вышел?
  • Давно, — усмехнулся Степан. — Еще в пятьде- сят пятом. Кстати, и отца моего полностью реабили- тировали. Да ты, думаю, в курсе этого…
  • Нет, не слышал. Я давно уже не работаю.
  • Да, многих из ваших лишили работы, — про- должая нехорошо и болезненно улыбаться, сказал Артёмов.

Он почувствовал, как напрягся, как в душу начи- нает проникать забытый уже прежний страх. Тот са- мый, который впервые появился, когда участковый Калитин вывел его из дома. Превозмогая это состоя- ние, Степан произнес:

  • Говорят, скоро указ выйдет, и таких, как ты, судить будут те, кого вы садили и не успели расстре- лять…

Эти слова он сказал так, будто они давным-дав- но были им приготовлены. И, обойдя застывшего по- среди тротуарчика Тонкогубова, зашагал быстро и крупно к автобусной остановке.

Еще раз они столкнулись на озере Чаны.

Степан был тогда на рыбалке. Но захватил с со- бой ружье, потому что охота на уток уже открылась. Так взял, на всякий случай. Вдруг дуриком налетит гусь или утка. Хотя усвоил давно: «Делай что-нибудь одно — или охоться, или рыбачь. А то и рыбы не пой- маешь, и уток не настреляешь».

Да и не было раньше такого в их краях, чтобы ры- бачить, когда идет охота. А тут вдруг так неодолимо потянуло на свое любимое местечко, которое назы- валось Петраки, что он не сдержался. Поехал. И не прогадал. Попробовал ловить на удочку, хотя считал это баловством, сетей решил не ставить. Язь клевал как бешеный. Он нанизывал распаренную кукуру- зу на крючок и только забрасывал леску, как сразу же поплавок резко уходил под воду. За какой-то час натаскал килограммов пятнадцать. И остановил себя — все, хватит.

Идти по мелководной рези с раскладной лодкой, как говорили здесь, на горбу да еще с рыбой и снастя- ми было тяжело. Двухстволку повесил на грудь. Ког- да в очередной раз остановился, чтобы передохнуть, услышал из камышей равномерные всплески. Кто-то шел навстречу. Разминуться в рези было невозмож- но. Ружье на всякий случай снял и взял в руки. Мало ли кто и что? И вдруг из камышей на него вышел Тон- когубов. Дробовик у него было за плечами. Увидел Степана. Обомлел. Побледнел. Сразу вспомнил имя:

  • Степа — это ты? Рыбачил?.. Ну как? А я вот… Артёмов с рези в сторону не сходил. И где-то

глубоко-глубоко, далеко-далеко, как колючая воло- синка-зацепочка, — мысль: «И ищи-свищи потом. Сколько на Чану гибнет-пропадает, и только через много лет после палов находят безымянные косточ- ки в камышах, а то и вовсе не находят…»

Было видно, что Тонкогубов страшно струсил. И вдруг Степан спросил:

  • Скажи, а какой он был? У нас ведь даже фото- карточки хорошей не осталось. А так — я плохо пом- ню, замутилось все за годы.

Странный, дикий разговор. Но бывший следова- тель сразу понял, о ком речь.

  • Да какой?.. Сильно ты на него похож. Такой, как ты. Почти один в один. Я-то, Степушка, здесь ни при чем. Время такое было…
  • Время, — машинально повторил Артёмов. И добавил: — А ведь Мохов из тех, десяти, вернулся… Как же так? И еще скажи: это Калистрат, да?

И снова Тонкогубов понял его сразу.

  • Не знаю, Степа… Потом другой был следова- тель… И… Нельзя нам такое разглашать…
  • Врешь, знаешь…

Больше не говорили. Только смотрели друг на друга.

Наконец Степан отшагнул с рези в сторону, в ка- мыш:

  • Проходи, чего стоишь?

Пошел. Степан смотрел ему вслед, и видел, и чув- ствовал по его съежившейся фигуре, по шагам, по всему — как того сейчас лихорадит, как он смертель- но, до собачьего подвыва, трусит. Когда оглянулся, то был он бледный до синюшности:

  • Иду я, Степушка, иду.

Потом скрылся за камышовым поворотом и шаги его захлюпали часто и гулко. Наверно, пытал- ся бежать. Только в болотных сапогах да с поклажей особо не побежишь.

Степан шел по рези к мотоциклу, а в голове все отдавалось: «Такой, как ты. Такой, как ты».

Теперь, когда они встречались случайно в рай- центре, Тонкогубов снимал фуражку и здоровался всякий раз так: «Доброго здоровья, Степан Василье- вич!» Степан отворачивался. От этого приветствия у него все дрожало внутри. Вообще-то в Катино он ез- дил крайне редко. Всего раза три-четыре в год, и вот, поди ж ты, на какой-нибудь из улиц обязательно пересекался с ним. Как-то пришла в голову мысль, что Тонкогубов, возможно, думает, что он специаль- но его преследует. Степан злорадничал в душе: «По- трясись, потрясись, гадина… Подумай, каково было тем, кого ты в тюрьмы отправлял». Он отмахивался от этого злорадства, гнал его от себя, но оно против его воли каждый раз прокрадывалось к сердцу.

Как-то узнал, что Тонкогубов, заядлый охотник и рыбак, вдруг оставил эти занятия. И снова захваты- вало сердце злое удовлетворение, которого он стал бояться.

«Время… Да, время. Оно теперь другое. Дру- гое?..» — задавал себе вопрос Степан. Он не очень-то верил в это.

После тюрьмы в нем поселилась постоянная, скребущая душу тревога. Он ее глушил, прятал. Но она все-таки жила в нем и нередко пробивалась на- ружу вместе с безотчетным страхом. За ним, за этим страхом, притаилось одно: в любой момент его могут обвинить в том, чего он не делал…

не морозь меня

…И вот тот пригожий осенний вечер, когда Степан и Лида Артёмовы идут после гулянки по улице Садо- вой. На лавочках, вдоль домов, покрытых оранжевой черепицей, сидят пожилые люди, в основном старухи.

Степан сначала немного поартачится перед тем как за- петь и заиграть на гармошке, а потом, после разговора про детей, хмель с него станет сходить и он заведет:

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далеко, Подальше от грешной земли…

Лида в нужном месте вступит, и они поведут пе- сенный трагический рассказ о море и матросах-ко- чегарах. Песня эта длинная, но Степан сокращает ее так, чтобы хватило как раз до конца улицы.

Потом они умолкнут, поднимутся на грунтовую насыпную шоссейку, перерезающую поселок, а им вслед:

  • Спасибо тебе, Лида! Степа, спасибо! Дай вам бог здоровья!

И тогда Степан снова вскинет свою гармошку

«двадцать пять на двадцать пять» на грудь и весело прокричит на всю улицу:

  • Эх, да люди же вы мои хорошие!!!

И выдаст с переливами на всю деревню «Подгор- ную». Звонко, свободно смеется счастливая Лида.

Они спускаются с дороги на свою уютную поля- ну, освещенную родными окнами. Молчат до самых ворот.

Дома Лида поможет Степану снять хромовые са- поги и аккуратно оботрет не только голенища, но и крепкие коричневые подошвы (их в народе назы- вают спиртовыми), поставит в угол светло-желтого шифоньера. Другой тряпочкой смахнет пыль со сво- их черных лаковых туфель с ажурной кожаной от- делкой на взъеме. Бережно повесит на самодельные

плечики единственное крепдешиновое празднич- ное платье — черное, в мелкий красно-белый цвето- чек, на ощупь слегка шершавое…

А с утра следующего дня Степан и Лида снова бу- дут крутиться, как заведенные, в совхозных делах и по хозяйству дома. Крутиться, работать, иногда до изнеможения, чтобы поднять четверых пацанят на ноги. И где-нибудь на излете морозной зимы Степан, принеся из огорода от скирды сена и разложив его по яслям в сарае, выйдет, обопрется на вилы, взглянет на Лиду и спросит: «Ты как, мать?»

Она, тоже опершись на вилы, поправляя сбив- шийся, заиневший от дыхания на морозе полу- шалок, улыбнется ему белозубо и чуть застен- чиво:

  • Да ничего, Степа.
  • Дети-то у нас, а? Лида?.. — И улыбка начнет расправлять на его лице задубевшие от холода мор- щины.
  • Ой, за Никитку боюсь, Степа, это же надо — та- кое учудил.

Оба потихоньку смеются, оттаивают, вспоминая, что на днях отмочил их третий, самый непоседли- вый из мальчишек. А было так.

Лида, собираясь на работу, наказала ребятиш- кам:

  • Смотрите не балуйтесь. Митя и Петька, присма- тривайте за Никиткой с Толей. А будете шкодить — все равно узнаю. Вон у боженьки спрошу, у него, зна- ете, какие глаза?.. У-у-у… Он все видит и все мне рас- скажет…

И Лида показала на икону Николая Угодника, стоящую на полочке в углу. Никитка сразу примолк, тревожно посматривая на святого. Когда Лида ушла,

он, озабоченный, сел на сундук, что-то соображая. Потом стал ходить по комнате — искать место, где его не будут видеть строгие глаза с иконы. В угол зайдет — смотрят. За кадку с фикусом спрячется, чуть высунет голову — нет, все равно глядят… Да теперь еще, кажется, с сердитым прищуром… Снова сел расстроенный Никитка на сундук и тут заметил на подоконнике замазку, которую случайно забыла там Лида — она заделывала ею щели в рамах. Ни- китка схватил замазку, размял, сделал два шарика, потом расплющил — получилось два кружочка. Ими он и заклеил глаза святому. Вот тут-то уж он дал себе волю! Чего только не вытворял! Даже подушку разо- рвал и рассыпал перо по комнате. Да вот беда — не успел Никитка, как задумывал, отлепить замазоч- ные кружки с иконы — мать пришла. Полдня потом ревел он в углу…

  • Ох, ремня бы ему надо, — строжится у сарая Степан, вспоминая Никиткины проказы. — Порас- пустили мы их с тобой…
  • Нет уж, Степа, ничего хорошего от ремня, поди, не будет… Как ты станешь бить их?
  • А и верно, не смогу…
  • Только я думаю, — озабоченно говорит Лида, — нельзя, наверно, так со святыми, с Богом, как Никит- ка?

Степан ненадолго задумывается.

  • Простит… Дети все-таки…

Почему-то такие серьезные разговоры происхо- дят у Степана с Лидой не за столом дома, не в спаль- не, а именно вот так, во время небольших перерывов в работе по хозяйству: во дворе, в сараях, в огороде. Или в степи на сенокосе. А еще, бывает, когда за дро- вами на лошади в лес ездят…

На этот раз из-за своих мальчишек заговорили о святых, о церкви… В первый раз, наверно, и загово- рили. Обычно ведь в деревне как? И божатся, и стро- жатся Богом, и по-пьяному делу кое-кто непотребно вспоминает Спасителя, но чтобы вот так сидеть и го- ворить о Нем — это очень редко. Отбила советская власть охоту к таким разговорам.

  • Наверно, хорошо, Степа, что мы с тобой креще- ные, да? И ведь ребятишек смогли покрестить… Хоть бы им плохо за это не было…
  • Да вроде помягчело время. Опять же, и крести- ков они не носят. Не будет никто приставать за это.
  • А кто носит, Степа? Разве только мы, женщи- ны. Мы и иконки посохраняли. А ну-ка вспомни, ты же в совхозную баню ходишь, видел ты хоть на од- ном мужике крестик? А ведь там половина — наше- го возраста, значит, крещеные.
  • И правда, Лида, не видел, — говорит Степан. Лидин голос становится вдруг радостно-девчоно-

чьим:

  • Сейчас вот только дошло, что мы с тобой и по крещению родня!
  • Это как?
  • Ну вот скажи, тебя в Чумашках крестили?
  • Нет, не в Чумашках, там я в школе учился…
  • Да?.. — теперь у нее в голосе небольшое разо- чарование. — А я почему-то думала, что церковь тог- да одна на всю округу была, в Чумашках.
  • Не скажи… У нас за Богатихой есть такое се- ло — Чистоозерное, там Троицкая церковь стояла, в ней меня и крестили.

Лида потихонечку смеется.

  • Чего ты?
  • Вот видишь, и у нас Троицкая, а вернее, Свято- Троицкая… Все-таки родня.
  • Да православные-то все и есть родня… Дальше она говорит тихо и даже с каким-то тре-

вожным испугом:

  • Сейчас везде ругаются, мол, Его вообще нет… А Он ведь есть, да?

Степан задумывается, потом произносит слова так, будто решил это давно, а крепко утвердился в своих мыслях только сейчас:

  • Конечно, есть. Я это там понял.
  • Где? На войне?
  • Нет… Там…
  • В заключении? Да мой ты родненький! — Лида прижимается к холодной Степановой фуфайке. — А у многих ведь наоборот, я знаю, было…
  • Что наоборот?
  • Наоборот… Разверились. Как раз на войне и в заключении…

Тут он заторопится, не захочет дальше говорить на эту тему:

  • Ладно, ладно, Лида, давай еще сена принесем, на завтра, на утро.

После того как принесут, снова стоят, отдыхают, опершись на вилы. Поглядывают наверх, на небо. На его синевато-молочном фоне — высокие зимние звезды. За огородом, прямо над скирдой Ковш изли- вает на степь тихое мерцание… И оттого, что Ковш на своем извечном месте, вся эта неохватная глаза- ми и разумом даль кажется роднее, ближе, но и за- гадочнее…

  • Как же! Нету Его! — возразит Лида кому-то внутри себя, спорящему, наверно, с ней, и улыбнет- ся, глядя на звездное цветение. — А это тогда что?!

Степан, улыбнувшись на ее слова, неожиданно затянет своим чистым баритоном:

  • Ой, мороз, моро-о-о-з…

И Лида тут же подладит под него свой нежный высокий голос:

  • Не морозь меня-я-я-я…

И так же внезапно, как начнут, остановят песню. Не гулянка ведь — просто вырвалось. Но на душе так приютно станет.

Испуганная соседка тетка Дуся, вечно недоволь- ная, беспрерывно ругающаяся со своим мужем, пере- гнется через плетень, крикнет:

  • Вы чего там?
  • А ничего, — задорно ответит Степан. — Давай, Дуся, споем вместе!

Та попытается рассмотреть в блекло-морозной темноте что-то еще, кроме сгустков теней возле Ар- тёмовских сараев, но толком ничего не разглядит, ничего не поймет и скажет утвердительно:

  • Чокнутые.

И уйдет в сарай доругиваться со своим мужиком. Степан и Лида засмеются. И замолчат. Надолго.

В работе они вообще-то больше молчат. Взгляды- вают только теплыми глазами друг на друга. Труд- но им. А и хорошо бывает. Потому что вместе. Как в песне на два голоса. По отдельности можно петь. А вот чтобы вместе — не у всех получается. Созвучие должно быть. И любовь.

А у Лиды в голове все поется и поется песня, и звучат слова: «Не морозь меня…» И она спрашивает себя: «Если бы Степа в тюрьму не попал, интересно, как бы мы жили?.. А так-то, господи! Да морозь, мо- розь ты меня! Только его не трогай, он и так никак не отогреется…»

И слезы наворачиваются на глаза, прихватыва- ются мелкими льдинками на ресницах:

  • Ты чего, Лида? — удивляется Степан, приобни- мая ее одной рукой и прижимая к себе.
  • Да так, — говорит она, смахивая слезинки. — Песня хорошая…
  • Это точно, песня у нас с тобой хорошая…

И вздохнет, и головой встряхнет… И не почув- ствует он в своем вздохе, как это раньше бывало, ни радости, ни облегчения. Давно это у него. Не чувству- ет, и все. А ведь еще жить…

admin

Share
Published by
admin
6 часов ago

Recent Posts

Виктор Сайдаков. «ЗагонКа»

Директор акционерного общества «Степноозер- ный» Иван Прохоров только вошел в кабинет, как зазвонил телефон. Иван…

1 день ago

Никто не забыт! Ничто не забыто!

этот девиз стал лейтмотивом всех мероприятий в детском саду «Теремок» 80-летие Великой Победы – это…

2 дня ago

Чем опасен йододефицит, рассказала врач из Новосибирска

Недостаток йода в организме может привести к серьёзным последствиям для здоровья. Этот микроэлемент играет важную…

2 дня ago

Сформированы образовательные программы для Героев НовоСибири

В Новосибирской области создана инфраструктура для запуска образовательного проекта для участников СВО – «Герои НовоСибири»,…

2 дня ago

Креативный экологический флешмоб

Модницы и модники! Акция редакции к 95-летию «Маяка Кулунды» Идею объявить свой экологический флешмоб среди…

2 дня ago

Конкурс «Лучшая муниципальная практика» перезапущен: на развитие территорий направят 1 млрд рублей

Председатель Правительства Российской Федерации Михаил Мишустин подписал постановление о внесении изменений в положение о всероссийском…

3 дня ago