Зима. Белая-белая. Длинная-предлинная. Деревня тоже белая, занесенная снегом. На задах огородов она сливается со степью, растворяется в молочно-сизой дымке. Стужа. Мороз жмет градусов под сорок. А по ночам и за сорок бывает. Над нашей поляной, над палисадниками, над домами, в рощах висит промороженной взвесью прозрачный туман. А если в это время с полей дохнет ветерок — совсем становится невмоготу. Перебивает дыхание, сковывает руки и ноги, колет лицо. Чуть зазеваешься — нос и щеки побелели. Так что — гляди в оба. Но сам на себя как посмотришь? Вот и приглядываемся друг к другу.

• У тебя нос побелел…
• Да ты что!

Хватаешься за нос, оттираешь его, отогреваешь и дальше уже бежишь, все время трогая и проверяя лицо: не занемело ли?

Такая стынь держится у нас с середины декабря и до середины января. Белые степные улицы словно вымирают. Изредка какой-нибудь пацан врежет к соседским ребятам по верхушке сугроба — и завжикает, запоет под его быстрыми валенками насквозь промороженный снег. И снова тишина. Оживляют в такую погоду деревню прямоствольные дымы над крышами: по утрам розовые, а по вечерам сначала оранжевые, потом фиолетовые. И лай собак. Да еще

радующие электрическим светом окна. Желтые и уютные. И как-то странно, что эти же самые окна так грустно и сиротливо светятся вдали, когда едешь ночью по степи. А в степи… Сохрани боже, если застанет в степи такой мороз да еще откажет техника — трактор или машина! Пропадешь. Так что если при- ходится выезжать в лютую холодину по неотложной надобности за село, то делают это на лошадях.

Сейчас вот думаю: а как же они-то, бедные, безропотные, терпели такой холод? А ведь не просто тер- пели. Спасали. Лошадь и в метель, и в стужу всегда найдет дорогу домой.

Бывало, ждет хозяйка к ночи своего в непогоду. Ждет, переживает, переходя от окна к окну. На ули- цу, набросив фуфайку, сто раз выскочит. Нет, не едет! А потом, когда уж совсем измается, услышит желанный скрип полозьев, снова выбежит. Слава тебе! Стоит лошадь с санями у скирды сена, поматывает головой, фыркает. А хозяин вылезать не торопится. Господи, да живой ли?

И отпустит сердце, застучит быстро и жарко, когда увидит: спит ее разлюбезный в санях в сене, за- вернувшись в тулуп. И даже похрапывает.

• Вот ведь зараза! — радостно всхлипнет она. Выпил, видать, ее Ваня у друга в соседней Кули-

ковке, куда ездил, ну и сморило в дороге. Вожжи на всякий случай к ноге примотаны. Это — если вдруг вывалится в снег. Тогда вожжи натянутся и лошадь одна никуда не уйдет, остановится. Вот и спал все время, а кобыла сама нашла путь домой и завезла его, умница, прямо в ограду.

Людей в такую погоду на улицах почти не видно. Копошатся в сараях, на фермах, отсиживаются по до- мам. А те, кто работает, потемну уходят, потемну возвращаются. Вот и не видно. Да и в хозяйстве своем привыкли управляться по ранним утрам да вечерам. Ночи в это время долгие. Еще и спать не лег, а темнота уже так надоест, что, кажется, и не кончится никогда. И подумаешь: а как же на севере люди живут, где по полгода темень?

Во двор выйдешь подышать свежим воздухом, а там, в свете лампочки, горящей у сарая, все промороженное, стылое, в курже. А до холодов этот свет был уютным и домашним. Привычные звезды сквозь заиневшие ресницы покажутся незнакомыми, расплывчатыми и мохнатыми. Бездонная, как бы голубоватая изнутри высота неба тоже дышит пронзи- тельным ознобом.

Нет-нет да и раздастся какой-то звук в палисаднике, потом раз-другой что-то треснет в роще за ого- родами. И сразу вспомнишь: «трещат морозы». Не врут, значит. Трещат.

Еще услышишь, как на далеком разъезде поезд просвистит, простучит по рельсам. Да отчетливо так, внятно. В другие дни его не слышно, а тут — буд- то рядом, где-то за школой.

В такую погоду не разгуляешься во дворе. Еще раз посмотришь на небо, передернешь зябко плеча- ми да побыстрее в тепло, в дом. Размахнешь дверь — и пар, опережая тебя, белыми колесами закатится в избу. Отец на страже:

• Ты чего дверь расхлобыстнул?! А ну закрывай быстрей! Ишь, напустил морозяки!

Он сидит посредине комнаты, вяжет сеть. Такое зимнее заделье есть почти у каждого деревенского мужика. Кто, как мой отец, сети вяжет, кто проху- дившиеся валенки со всего села собирает, подши- вает. Другие — шапки ондатровые ладят, шкатулки

из открыток. А то, бывает, повадятся мужики к кому-нибудь в карты, в шестьдесят шесть играть. До трех часов ночи просиживают. Курят беспрестанно, шлепают истертыми картинками по столу, кричат, спорят, обижаются. Но это — когда морозы помягче. И все равно наши мамки такое не любят. Говорят:

«Ведь выпивают там, полуношники». А после вы- пивки и обморозиться можно. Такие случаи быва- ют. Ходят потом, руки прячут. Стыдно. Ладно, паль- цы на войне или в работе потеряны, а то — из-за водки…

И много еще всяких дел по зимней темноте, про какие летом и думать никто не станет. По теплу главное — огороды да сено, дрова да уголь, заборы да сараи…

У женщин свои работы. Всевозможные вязанья — это первое занятие. Носки там, рукавицы. Есть особые умелицы: из козьего пуха шали и полушалки вяжут. Не только для себя. И на продажу. Кружева — это очень редкое, не сибирское занятие. А вот выбивки всякие и вышивки — сколько угодно. Крестиком вышивали и гладью. Специальными цветными нитками — мулине. Целые картины получались. Гладь особенно ценилась. Многое, конечно, зависело от умения и терпения. Мне запомнились вышивки, подаренные маме ее сводными сестрами. Она их развешивала и раскладывала в доме во время Пасхи. Ставила на них куличи. Так на всю жизнь в памяти и осталось. Если Пасха, то бьющее во все окна нетерпеливое весеннее солнце, ликующий скворец на высоком шесте перед домом, запах куличей (их у нас называли пасками), до блеска вымытая комната, крашеные яйца и радостные вышивки с небесными птицами, сказочными цветами и травами.

Еще пельмени лепили именно в такие морозы. Никаких холодильников тогда не было. А тут — куда как хорошо! Моментально схватываются, промерзают насквозь. Когда их потом в мешочки или в эмалированные ведра с жестяных листов ссыпали, они постукивали, как деревянные. Здесь, понятно, тоже специалисты были. И тесто надо уметь именно под пельмени замесить, и с фаршем не промахнуться. Да что там говорить, целое искусство эти пельмени! У одних ешь — чесноком отдают, у других — луком, у третьих — свинина прямо чувствуется на язы- ке. То-то и оно. Название одно, а пельмени разные. Их еще и сварить надо уметь. Чтобы раскусил, и во рту — ни с чем не сравнимый горячий пельменный сок. А если прозевал, переварил… Есть, конечно, можно, но вкус уже, хоть нахваливай их хозяйке, хоть не нахваливай, не тот.

Вот еще рассказывали, будто лепили в Сибири пельмени в каждой семье тысячами, намораживали их на всю зиму и ели. Что-то не верится, чтобы на одну семью так много делали. Может быть, до революции, не в советское время. Да и то — у богатых. Это же сколько мяса надо! Причем разного. Нет, у нас пельмени были лакомством. Делали, конечно, иногда их в большом количестве на семейные праздники. На свадьбы, например. И они там были мелень- кие, с ноготок. Так и назывались — свадебные. Еще говорят, будто те, кто жил недалеко от озера Чаны, готовили пельмени из щуки. В наших местах такого бы не поняли. Это уже издевательство какое-то. Как рыба с чесноком.

Вспоминается и замороженное в эмалирован- ных мисочках молоко. После того как оно оттаивало, вкус у него был особенным, непривычным. Баловали ребятишек и творожными колобками. Брали творог, смешивали с сахаром и сметаной, катали колобки и — на мороз. Грызешь их потом — вкусно.

А зима идет, морозы жмут. Устают от них. Иногда по субботам после бани затевается у кого-нибудь гулянка. Но опять же среди сильных холодов такое бывает редко, если уж случай какой-то непредвиденный выдастся: свадьба, когда невесту нужно спасать от неловкого положения, или когда гости неожиданно из города нагрянут. Еще вот на похороны вся деревня собирается. Но это, как говорится, вообще не приведи господь, тем более лютой зимой. Тяжко и могилу долбить в промерзшей земле, и хоронить на обжигающем ветру. Так у кого старики уж совсем плохие, перед иконками иногда просят: «Боже ми- лостивый, если надумаешь нашего прибирать — не зимой…»

Но не все же мороз! Настанет день, когда с вечера отпустит, со стороны озер потянет ветерок помягче, подобрее. И пойдет снег. Сначала сухой, игольчатый. Потом разойдется, повалит гуще, крупнее, мокрыми косматыми хлопьями. И отец будет заходить в дом со двора уже с другими словами. Раньше как бы уважительно удивлялся: «Вот это морозяка так морозя- ка! Ох и давит. Все задубло. Земля, наверно, до самой Америки промерзла». Теперь же говорит, едва сдерживая радость от желанных перемен на улице:

• А мороз-то сдается… Завтра тепло, наверно, будет.

Он все чаще ходит на кухню, где у нас на столе стоит маленький радиоприемник, и ждет вестей о погоде. С этим у нас прямо беда. Как только диктор произносит: «А теперь послушайте сообщение

синоптиков…», все замирают, потому что в этот мо- мент отец делает страшное лицо и кричит:

• Тихо все! Тихо, я сказал!

И прислушивается к каждому слову из радио. Мы тоже слушаем и ничего не понимаем. О нашей деревне там не говорят. Об областном центре, Новосибирске, сообщают часто, но до него почти полтысячи километров, и погода там нередко другая. Но отцу все равно. Как только речь идет о погоде в любом городе, будь то Москва, Мурманск, Ленинград или Омск, он тут же кричит: «Тихо!» — и включает на всю громкость радиоприемник. И обижается, если кто-то в это время шумит.

Утром снегопад остановится. Потеплеет. Мужи- ки первым делом начнут снег от сараев и от колод- цев отгребать. Те, кто живет на краю села, из оград его редко выбрасывают. Ворота настежь открывают, чтобы поземкой продирало двор. А у кого они закрыты, такие сугробы перед заборами наметает, что по ним можно сразу перешагивать за ограду. Бывало, задует, запуржит, да не на день-два, а на целую неделю. В школу бежим почти по крышам избушек и домов. Необычно, странно. Внизу мужики откапываются. Двери на верандах и в сенках у нас всегда внутрь открываются — так легче после метели наружу выбираться. По вечерам нас из школы отцы и матери с фонарями встречают…

Со снегом справятся — за погреба на улице примутся. Погребов обычно два. Один — под полом в избе. В нем основную картошку держат. Для еды. Второй — на улице. Там тоже есть картошка — се- менная. И кадушки с соленьем. У толковых хозяев — несколько. Самая большая — с квашеной капустой. Другая — с огурцами и помидорами. У некоторых —

еще и с арбузиками. А есть такая, где огурцы и помидоры переложены соленой капустой. Напитанные ее рассолом, они становятся сочными, ядреными и вкуса необыкновенного. В уголке погреба, прямо на земле — свекла, морковка и редька. Вот и надо проверить, не померзло ли все это добро?

А погреба задуло, целые сугробы над ними. Снег откидают, под ним — солома. Солому — аккуратненько в сторону. Еще пригодится. На крышке — старые одеяла, кошма. Под крышкой углубление, и здесь тоже все переложено ненужными теплыми вещами. А там — еще одна деревянная закрывашка. Ее поднимут, она с изнанки в лохматой толстой изморози, а из погреба легкий парок пойдет. Осторожно спускаются по лесенке вниз с керосиновым фонарем. Первым делом — к картошке. Посмотреть, пощупать голыми руками. Если ее морозом не прихватило, то и все остальное в сохранности.

Наружу вылазят довольные, с большим эмалированным тазом. В нем соленая капуста, огурцы, помидоры. Еще раз спустятся уже с ведром — за морковкой, свеклой и редькой. Ребятишки рады морковке. Соскучились. Это же не нынешнее время, когда в каждом магазине ее круглый год можно купить.

На улице становится веселее, оживленнее. Больше людей, голосов, того привычного шума, который так отраден, когда слышишь его со стороны, приближаясь к родимой деревне после долгого отсутствия. С утра потянутся в поля трактора за сеном. Они будут возвращаться уже по поздним сумеркам, с включенными фарами, таща за собой на волокушах заснеженные скирды. Нам, пацанам, где же утерпеть, когда видим такое? Бежим за скирдами, цепляемся за тросы волокуш, катимся на валенках по отшлифованной сеном ледяной дороге. А от скирд тянет за- бытыми за мороз запахами: сенокосными ягодными перелесками, чабрецом, морковником…

Конь, запряженный в плетенную из тонкой ра- киты кошевку, трусящий обочь дороги, закосит гла- зом, изогнет голову в сторону сена и вдруг заржет. Да так тонко, просительно, перекрывая гул трактора. Сидящий в кошевке бригадир, Данила Поздняков, тоже едущий с полей, дернет вожжами, закричит с притворной угрозой:

• Балуй! Ишь ты, вспомнил! Овса ему не хва- тает…

И засмеется довольным голосом. Порадуется Да- нила Федорович, что его конь лето вспомнил. Или сам он его вспомнил? А скорее, порадуется и тому и другому, поэтому еще веселее и громче прокричит:

• Будет тебе лето, Гнедко, будет!

А куда оно денется, наше лето? Конечно, будет.