«ТИМОФЕЙ ФЕДОРОВИЧ»

Стоял теплый сентябрь.  Почти в самом центре  областного города   напротив  старого кинотеатра «Победа», то есть на другой стороне улицы, сидел на скамейке пожилой человек. На него оглядывались, кое-кто здоровался. Оглядывались, наверно, потому, что внешность у него  запоминающаяся, колоритная.  Пожилой человек был одет в  светлый плащ, на голове – более темного оттенка берет. В глаза бросались ухоженные  седые волосы и такая же борода.   Во всем облике читалась располагающая  открытость, лицо буквально светилось готовностью откликнуться, помочь… Даже незнакомым  людям хотелось в ответ улыбнуться, кивнуть или поздороваться с ним.    

Его же взгляд   был прикован к вымощенной брусчаткой небольшой площадке  рядом с кинотеатром.  Вернее, к киоску, который до последнего времени торговал тортами и пирожными. Сейчас он был отгорожен  переносным заборчиком, и там происходила рабочая суета. Автомобильный кран перемещал ларек на специальную платформу. 

  На сердце нашего героя лежала грусть. Он прощался со своим местом работы, где  провел последние двенадцать лет. Звали его в жизни по- разному. На службе в армии  ­– Голубевым. На пищевой фабрике, почтительно – Тимофеем Федоровичем, а в детстве на далеком полуострове озера  Чаны – Тимкой…  Его душа сейчас  в воспоминаниях была устремлена именно туда, в маленькую озерно-степную деревеньку Обозная, где  он родился.

Тогда шла война.  Она проникала в каждый уголок большой страны, в каждый дом.  В большой семье  Голубевых это ощущали в полной мере. Уже два года на фронте был отец. С нуждой пока справлялись. В Обозной людей выручали охотничьи и рыбацкие навыки. Практически рядом, за  шестьдесят- сто  километров в голых степных местах суховейным  летом 1942 -го люди начали голодать.   В их деревне этой беды пока не знали. Кормились дичью и рыбой, хотя и здесь  со стороны государства был  надзор – все для фронта. Но за каждой рыбиной и за каждой уткой не уследишь.  А вот хлеба не хватало. Муку экономили и поэтому к ней подмешивали то коноплю, то просо, а  иногда измельченную крапиву или сушеные перемолотые ягоды черемухи, паслена.

Шестилетний  Тимка, самый младший в семье, однажды расхныкался перед матерью:

­– Мамка, я уже не могу  эту противную рыбу есть… Дай хорошего хлеба …

Наталья – так звали мать– собрала всех ребятишек в избу (а их было четверо – три брата и сестренка), закрыла двери и сказала:­­­

– Вот что, ребятишки… Тимка у нас без хлеба рыбу есть не может и гундит из-за этого так – во всей деревне слышно… Вы ведь знаете, война идет и папка наш там… Он бы не порадовался за тебя, Тимка… Ох, не порадовался. В степи, рассказывают, сейчас голод страшенный? У них не то, что хлеба – ничего нет. Озеро-то наше,  батюшко-Чаны,  с рыбой  да птицею до них не доходит… И поэтому люди уже  траву едят…

–  Разве траву человекам можно есть, мамка?– осипшим голоском, округлив глаза, удивлялся Тимка,–  она же для  коровов и овечек…

– А если совсем нечего есть, сынок… Вам братовья – Толя  да Мишка – то карасей наловят, то гагару поймают… А там траву, какая лебедой зовется, в чугунке наварят, напарят – вот и вся еда… И все об этом знают, кроме тебя… Как вот мне теперь по деревне ходить? С какими глазами? Ух, как стыдно… Тимка-то у нас, оказывается, самый голодный на всем белом свете…

На второй день Тимка  слонялся по двору задумчивый и сосредоточенный.  Подходил к пряслу и, повиснув на нем, долго смотрел в ту сторону, где расстилалась сине-зеленая степь.  Потом около свежего  стога сена сидел. Оглядывался, нет ли рядом кого-нибудь,   выдергивал  несколько  травинок, клал  на язык и жевал. Морщился, выплевывал и снова оглядывался.

Вечером мать нажарила рыбы.  Ставя большую семейную сковороду посреди стола, спросила у Тимки:

– Ну а  с тобой мне что делать?

– Я, мамка, теперь всегда буду  рыбу есть,– важно и серьезно ответил  Тимка. – А нельзя ее наловить и передать тем, кто траву ест.

– Да как-то не получается, сынок.

­–Ты, мамка, ходи теперь по деревне с хорошими глазами, я все буду, что даешь, есть.  А когда вырасту, стану  хлебовым человеком.

– Это как?

– Ну такую большую печку сделаю и буду там хлебы выжаривать…

– Выпекать…

– Да, выпекать… Такие хлебы, как наш стол… По степи буду ездить и  всем раздавать… Ты только научи меня, как хлебы делать…

  Наталья, рассказывая ребятишкам о начинающемся голоде в Кулундинской  степи, сама к этому относилась с некоторым сомнением: все-таки здесь глубокий тыл. Но вскоре стало ясно, что это не просто досужие разговоры.

В  середине июля, в самое знойное пекло,  «из степу», так произносили это здесь  на украинский лад, к ним каким-то образом добрался  дальний родственник – Павел Кошелев.  Сухой, почти черный от загара, с покрасневшими веками. Он  часто-часто помаргивал глазами – видать, болели они у него – и виноватым  глухим голосом просил у старого дядьки Алексея, старшего брата Тимкиного отца:

– Спасай, Алексей! Дошли мы до самой ручки,  на зуб нечего положить…

– Да чем спасать-то, свояк? У нас у самих не зернинки. Тоже ведь урожая не было, а что собрали в прошлом году, отправили для фронтовых нужд… Как и все. Да и нынче, видать, без хлеба останемся…

Он поднял голову, прищурился на солнце:

–Третью неделю  без передышки жарит. Хоть бы разик тебе капнуло. Прижухнет пшеничка-то. Не выправится. Вот  напасть  так напасть. Перед войной, помнишь какие  хлеба звенели… Не поверишь, бывало фуражку бросишь на колосья –лежит… А тут прямо беда на беду… 

­– Ну, может, рыбу или дичинку какую…

­– Так бери мои сети, ружье, лодку. Я  покажу  тебе место, где уловисто, там и поставишь, глядишь, и утку подстрелишь…

­– Не справлюсь я, свояк, ни с лодкой, ни с ружьем, ни с сетями… Не умею …

­– Не умеешь? – удивился дядька Алексей.

 Он  не мог взять в толк, как здоровый мужик не может быть приспособлен к таким простым и необходимым вещам… Потом, словно что-то поняв, определил:

– Ладно, Мишка с тобой сплавает… Он  у нас уже здоровый. Ему вот-вот  четырнадцать стукнет.

Мишка стоял здесь же рядом и все слышал. Правда, он так до конца и не понял, зачем его  старый дядька добавил для гостя обидные слова, когда сказал: «Мишка у нас все может, да и остальные ребятки тоже не отстают, что с ружьями, что с сетями»…

Потом, спохватившись, что, наверно, задел своими словами гостя, который и так выглядел приниженным и сконфуженным, дядька Алексей поинтересовался:

­– Ты  как, свояк, добрался-то?  К нам  машины, в основном, в окружную ходят, ну те, что за  соленой рыбой… Это…– он стал прикидывать что-то в уме,­– это же, считай, сто двадцать километров… А напрямую… Сколько же напрямую до ваших мест? Где-то  за семьдесят?  Но через протоку сейчас, я знаю, не переправляют…

– Я ­– напрямую… Пешком…

– Напрямую? А через протоку?

–  Переплыл… Я хорошо плаваю…

– Твою-то маковку! Что беда с людьми делает… Знаешь что, свояк, пойдем-ка в тенек, потолкуем с тобой подробнее…

Они сели на лавку под вербой. Дядька Алексей закурил. Протянул кисет степному человеку, но тот покачал отрицательно головой.

– Скажи-ка ты мне вот что, друг, – продолжил дядька Алексей,– настреляем мы уток, наловим рыбы, а что дальше с этим добром делать? Пекло, видишь, какое, а пешим ходом надо добираться самое малое двое суток. Так?  Мясо и рыба уже через два часа  станут тухнуть …

Он продолжал курить. Павел молчал, опустив голову. Подошла Тимкина мать. Присела рядом. Спросила:

– О чем толкуем, мужики?

Дядька Алексей рассказал, прибавив, как добирался Павел.

Она слушала, сокрушенно качая головой:

–  Надо же, выходит,  правду люди говорят… А  я про голод-то и не поверила сразу.  Придется тебе, Павел, задержаться у нас на неделю.

 Тот замычал что-то, закачал головой…

Но она не дала ему возразить.

– Ты сначала меня послушай. Твои продержатся неделю?

– Не знаю. Мой, самый малой, сынишка Валерка, сильно недужит.  Да и мать наша.

– Назад-то с пустыми руками нельзя возвращаться,  зря, что ли, такой путь проделал. Надеяться будут, ждать.  Ребята мои помогут тебе рыбки поймать и каку-никаку дичину добыть. Мы рыбу-то посолим, подвялим  и уток  разделанных  в тузлуке подержим. Но для этого, сам понимаешь, время надо.  Соли я на рыбопункте выпишу, я там работаю, мы для государства, для фронта рыбу в бочках солим…

– Не могу я целую неделю. У меня  ни денег, ничего нету. Вас самих вон сколько… Это же такая  нахаба для вас…

– Ничего, как-нибудь,– ответила Наталья. Нам здесь проще – озеро кормит, прожить можно. Да и грех это – не помочь. Тяжело, конечно. Все же теперь туда уходит.

Она не сказала «на войну», но и так понятно было.

– У вас,  Павел, кто на фронте?

– Да и я должен был  идти по возрасту, да вот,– он показал правую руку, пальцы которой, как по линейке были обрублены по самые казанки,­– в тридцать пятом еще. Жатку ремонтировали, ну и недоглядел.  Помощник-несмышленыш  раньше времени механизм провернул – вот и  отхватило.

Дядька Алексей  крякнул, покраснел, заерзал на лавке и снова стал искать  кисет. Неудобно стало, зря охаял человека, когда намекал на неумех, что не приспособлены к охоте и рыбалке.  Нет, таких, конечно, пруд пруди, но случается же всякое, как вот с Павлом.

– Ничего, я приладился,– виноватым голосом продолжал  Павел.  А на войну батьку забрали да брательников – Сашку и Лешку.

Тут он остановил свои слова, снова часто-часто заморгал   красными веками, отвернулся, делая судорожные глотки, потом справился и закончил:

– Про Лешку два месяца назад бумага казенная пришла, мол,  смертью храбрых. Матка наша  слегла и  до сих пор размягчиться не может, лежит,  точно заклеклая…

В общем, уговорили Павла остаться на неделю.  А куда ему было, горемычному, деваться?  Что-то другое в этой ситуации и нельзя было придумать.

 Провожали Павла ожившего, завеселевшего, с двумя рогожными  мешками. В одном были вяленые подъязки,  в другом – разделанные, подсоленные и переложенные крапивой тушки диких уток, и даже двух гусей, которые  дуриком чуть не в  упор налетели из-за камыша на Мишку. Он  не сплоховал. Ударил дуплетом и сшиб обоих.  

Когда  попрощались с родственником, подошел к нему и Тимка. Он протянул  сухарь, чудом сохранившийся  в каком-то мальчишеском загашнике,  и важно сказал:

– Дядя Паша, это для Валеры, который  болеет. А  я скоро стану большой и привезу вам хлебы.

Все улыбнулись Тимке. А  мать добавила, обращаясь к Павлу:

– Приезжай еще, поможем.

Повезло ему на этот раз с дорогой. Наталья сумела договориться с шофером, который доставлял из рыбопункта бочки с солониной на базу, и тот, правда, более длинным путем  подвез его до райцентра. А там – на перекладных,   к ночи добрался до своей деревеньки, которая ютилась на кособокой гриве буквально на границе с Казахстаном.

 За время войны он еще два раза добирался до Обозной.  Племянник Мишка научил его ставить сети, солить и вялить рыбу. Всякий раз на рыбалку напрашивался и Тимка. Он сидел на корме лодки, почти не мигая, смотрел на дядю Павла, и наступал такой момент, когда обязательно спрашивал:

– А Валера больше не болеет?

– Нет, не болеет, все нормально,– отвечал тот, но видел, что в глазах мальчишки стоял еще какой-то вопрос. И не мог понять, какой.

Года через два после войны привез в Обозную Павла его друг на своем  стареньком ГАЗ-67. Рассказывали, что Наталья была в ограде,  когда к их дому подъехала машина. Павел, как увидел ее, подбежал, взял за руки, заплакал, а вот сказать сначала ничего толком не  мог. То кланялся, то пытался встать на колени   и бормотал:

– Вы ведь спасли нас тогда, спасли, понимаешь… Я своим детям все время про вас рассказываю… И отцу, и брату, и сынишке Валерке – всем. Отец с  братом вернулись живые.  И подарки вам передали, трофейные… Ну и от меня, понятно, тоже.  Простите, я раньше все никак не мог выбраться к вам.

Успокоившись, он  принес  подарки из машины, которые показались Голубевым сказочно-невообразимыми для деревни.  Наталье  – черный шерстяной платок с шелковыми  кистями,  с огромными красными розами по кайме и с букетом посредине. Дяде Алексею – трубку и расшитый охотничьими картинками, полный хорошего табаку, кисет,  Мишке – ружье. Толе – набор рыболовных крючков.

В вытянувшемся за это время, пока он его не видел, тонком подростке    Павел не сразу  узнал Тимку. Потом догадался, что это он, подошел, пожал, как взрослому руку, сказал:

–  И для тебя, Тима, у меня кое-что есть.

 Улыбнулся, полез в карман и вынул подарок, глядя на который, тот  не мог удержаться от счастливого восклицания:

–  Ничего себе!

Это был немецкий  складной ножичек, с перламутровыми розовыми боковинками и, наверно, с полутора десятками разнообразных лезвий и приспособлений.  Тут тебе и миниатюрные ножнички, и ложка с вилкой, и сверло, и шило,   и  отвертка,  и открывашка, и всякие другие,  не совсем понятные штучки. В общем, самая заветная и чаще всего несбыточная мечта любого мальчишки того времени.

– И еще, Тима, я все время думал, что же ты хотел  спросить, когда мы ездили на рыбалку?  И, кажется, догадался. Про сухарь, да? Помог он моему Валерке или нет?  Сухарь-то тот,  в общем-то, маленький,  оказался… большим.  Так иногда случается. Ведь он был последний у тебя,  значит, самый дорогой. Знаю,  что несуразно  тебе объясняю. Но как могу…

…Тимофей Федорович смотрел, как кран грузит ларек на широкомер,  и  постепенно освобождался от мыслей, которые унесли неожиданно  в родную деревеньку.  И посматривал по сторонам. У него здесь была назначена встреча, которую он считал очень важной, потому что  тоже была связана и с деревней, и с этим киоском да, в общем­-то, со всей жизнью. В детстве он мечтал быть хлебопеком. С этого и начал в одной из районных пекарен. Потом учеба и работа.  «Самая вкусная на свете»,– как он сам говорил.

 Переехав в областной город, он вскоре стал в нем  одним из лучших кондитеров. Его фирменные торты и пирожные славились по всей округе. Уйдя на пенсию  с должности главного инженера -кондитера, никак не мог расстаться со своей профессией и упросил  начальство торговать пирожными в кондитерском ларьке. Этот  ларек стал настолько популярен, что к  нему иногда очередь выстраивалась больше, чем  в кассы за билетами. И не только в пирожных было дело. А в незримой волне доброты, исходящей от удивительного продавца.

Тимофей Федорович  всегда был в белоснежной куртке и таком же колпаке парадной чистоты.  В нем все до самой мельчайшей морщинки светлое, промытое.  Мягкие, аккуратные руки, снежные усы с бородой. Голос  когда он, подавал пирожное и говорил: «Кушайте на здоровье!» – звучал  располагающе,  доверительно.

Продавец  многим представлялся  этаким утонченно воспитанным князем или графом, оставившим  свои скучные  аристократические дела  ради главного, что составило его счастье,  –  тихой  торговли  пирожными. И делал это с истинно благородным наслаждением: «Примите, сударыня, ваш бисквит…Такое вы попробуете только у нас…».

 Очередь к его ларьку была тоже  светлой, молодой и доброй. В ней люди лучилась улыбками  и говорили хорошие слова.

Однажды после какого-то душещипательного фильма  к ларьку подошли заплаканная девушка и парень. Остановились напротив. Парень уговаривал девушку:

– Что ж ты так переживаешь, Валя… Успокойся…Это же кино… Выдумка…

 Та улыбалась сквозь слезы:

– Сейчас, Андрюша…  Вот посмотрю немного на Тимофея Федоровича и успокоюсь…

–  Он что,  волшебник?– засмеялся парень.

– Не знаю, но вполне возможно,– серьезно ответила девушка. – Давай  подойдем поближе,  и ты все поймешь…

Они в этот вечер были последними в очереди. Тимофей Федорович и впрямь был, как волшебник. Он поздоровался с Валентиной как со старой знакомой. Подал ей пирожное, одобрительно посмотрел на Андрея, и у него с девушкой произошла мимолетная, почти неуловимая переглядка. Диалог глазами.  «Ваш? Хорош, ничего не скажешь, хорош! Под стать вам». И ответное, слегка смущенное: « Ну да. Мне тоже нравится…»

А Андрей вдруг повел себя совершенно неожиданно. Он приблизился к киоску и, почти просунув голову в окошечко, удивил и Тимофея Федоровича, и  Валентину, пробормотав при этом:

– Как же, я не среагировал на это имя-отчество?

И задал киоскеру совершенно неожиданный вопрос, показывая пальцем на что-то внутри ларька.

– А это  что у вас?

Тимофей Федорович даже немного растерялся:

–Это? Это складной ножичек, можно сказать, реликвия…

– Посмотреть можно?

– Вообще-то я его в руки никому из посторонних  не даю. Но вам…– Тимофей Федорович мельком  взглянул на Валентину,–  поскольку эта замечательная девушка уже больше года сюда заглядывает…  Вам можно.

И он подал Андрею складной ножичек  с розовой перламутровой ручкой.

И тогда Андрей сказал:

–Да еще и имя с  отчеством совпадают. В общем,  думаю, что вы мой дальний родственник,– заявил он удивленному кондитеру. – Мой дедушка – Валерий Кошелев – рассказывал про этот складник и про вас.

Так Тимофей Федорович подружился с  замечательной молодой парой: студентом последнего курса журфака Андреем Кошелевым и его девушкой Валентиной Каревой.

Они часто провожали Тимофея Федоровича домой. Тот жил рядом с кинотеатром, за большим и ухоженным сквером. Говорили  о прошлом, а Андрей все порывался выбрать время и побеседовать обстоятельно со старым кондитером, собираясь написать про него очерк…

Их-то и поджидал в тот день, когда сносили ларек, кондитер Голубев . И вот они явились. Оживленные, улыбчивые, молодые. Андрей с ходу спросил:

– Все-таки снесли?

–Как видишь,– ответил пожилой человек.

–А что на его месте будет?

– Говорят, книжный киоск. – И добавил,  с какой- то светлой и в то же время пронзительно грустной улыбкой.

– Вот все и кончилось.

–Ничего не кончилось, стал возражать Андрей,– мы ведь еще книгу должны с вами написать…

         Старик молчал. Потом полез в карман и вдруг подал Андрею тот самый складной ножичек с перламутровой ручкой:

– Возьми на память…

         – Да что вы, Тимофей Федорович, как можно?

– Бери, бери, он мне больше не понадобится.

–Ничего подобного. Понадобится. Вот книгу напишем, и я его вам верну…

А дальше разговор как-то не получался. Разошлись.

Ночью Тимофея Федоровича не стало. Он ушел из жизни во сне. Тихо, незаметно. И уже утром на темном прямоугольнике  брусчатки, где еще вчера  стоял киоск, появились цветы. Белые-белые.  Как накрахмаленные колпак и куртка Тимофея Федоровича. И еще. Начиная с сентября того года, о котором идет речь,  стало меньше зрителей  в «Победе». И  как   ни ломали головы  работники кинотеатра,  не могли понять, почему так случилось?

Рассказ Виктора САЙДАКОВА.

Виктор Иванович Сайдаков родился 2 июля 1951 года в пос. Сибирском  Купинского района Новосибирской области. Окончил Новосибирский пединститут и военное училище. Работал в школе, служил рядовым стрелком-пулеметчиком в ГСВГ, офицером в военных газетах и журналах. После увольнения в запас десять лет возглавлял  департамент по информационной политике Межрегиональной ассоциации «Сибирское соглашение». Одновременно вел авторские программы на радио «Слово»  г. Новосибирска.

Пишет стихи и прозу. Публиковался в журналах и альманахах «Дальний  Восток», «Сибирские огни», «Воин России», «Сибирская горница», «Чаша круговая», «Сибирский Парнас», «АлександрЪ», «Парад литератур», в сборниках серии «Сибирская проза. Век  ХХ – век ХХI», « Библиотека  сибирской  литературы». Автор книги избранных произведений «Сияющие окна». Лауреат литературных премий им. П.Дедова и Н. Гарина-Михайловского». Награжден медалью «Василий Шукшин». Полковник в отставке. Член Союза писателей России.