Татьяна Бернякович «Живый в помощи вышнего…» (из сборника «Родина моей души»)

Памяти моих предков, «лежащих и зде и повсюду…»

Лет тридцать назад поехали мы с мужем по туристической путевке – из Павлодара по «Золотому Кольцу России». Попала с нами в группу медсестра из заводского детсада. Женщина молодая, энергичная, но неожиданно занудная.

Автобус, аэропорт, перелеты в Москву, в Великие Луки, гостиница. Утомленные за 2 дня бесконечными пересадками и въедливостью попутчицы, мы с вечера решили: путевок, хотя и бесплатных, жалко, но душевный комфорт дороже. Утром объявили навязчивой даме, что не хотим ехать по маршруту, а поедем к дяде в Курскую область, в деревню. «И я с вами хочу!» – решительно заявила она. Эта напористость повергла нас в ступор. Первой опом­нилась я: «Извините, Валентина Ивановна, но, нет. Мы едем не отдыхать, а полоть картошку и косить сено», – набралась я муже­ства – сказала это твердо. Не дожидаясь реакции, мы заспешили к отходящему на вокзал автобусу.

* * *

И вот я в Хатуше. Теснимая разросшимися лесами, она стала еще меньше, еще глуше. Обреченно смотрит моя деревня утом­ленными глазами стареньких хат на поздно пришедший асфальт, поперек, по живому, перерезавший тихие, поросшие муравой две ее улочки. Огромные, как холмы, кроны печальных ракит расстелили густую тень по тихим водам Ложка. Прогретый солнцем почти неподвижный воздух играет маревом над изумрудными полями ржи, окаймленными незабвенными васильками. Обволакивающую, усыпляющую тишину июньского полдня нарушают лишь жизнеут­верждающие песни жаворонков, знающих о счастье что-то такое, чего не знаем мы, люди.

Не я первая пытаюсь как-то объяснить скорбь по умирающей деревне. Но это, наверное, как несчастная любовь – у каждого болит по-своему. Горе потери родины калечит наши жизни. Просто мы об этом не догадываемся и живем дальше ущербными, такими, какими стали от печали утраты. Но, говорят, печаль очищает душу.

* * *

Муж никогда не бывал в этих краях, и я спешила показать ему все, чем жила и что любила в детстве: Калюгу – узкую протоку, заросшую теперь ольшаником, увитым хмелем, где в половодье ловили мы с братом щурят, ничейный Любин сад, где в парной тайне запустения созревали самые сладкие «дули» – груши в кулак величиной. Я угощала его вишневым «клеем», который мы ели в детстве, им же клеили свои поделки. Водила на обрывистый берег Ложка, который мы, ребятишки, мазали глеем (голубой глиной), чтобы, замирая от восторга, скатываться по нему в воду. Как великое чудо показывала «копоня» – глубокие небольшие озерца, остав­шиеся после добычи торфа. Края их буйно вихрились цветущим кипреем и иван-чаем, а в прогретой у поверхности, невозможно прозрачной воде, таинственно темнеющей в глубине, плавали голо­вастики и чернели широкими спинками караси.

Мы бродили по окрестностям целыми днями, возвращались усталые, исцарапанные, искусанные комарами. Но уже с вечера я строила планы на завтра, чтобы успеть наглядеться, запомнить, впи­тать запахи и звуки моего детства, так нечаянно, подарком судьбы, вернувшиеся ко мне на мгновения.

* * *

Однажды нас, тихо бредущих по улице, окликнула незнако­мая пожилая женщина. Любопытство здесь не считается недостат­ком . Старушка остановила приезжих, чтобы спросить, чьи гости, откуда. И родство нужно называть по бабке-деду, а не по отцу- матери – это я помнила.

– А-а, внучка Ипатьевны! – обрадовалась женщина. А ты меня, деточка, не признаешь?

Мне было неловко, но я никак не могла распознать знакомое когда-то молодое лицо под сетью грубых, незнакомых мне морщин.

Да, ты не тушуйся, – успокоила собеседница, – не тушуйся, где ж тебе всех нас узнавать! Тетка Симаня эвон скольким людям помогала – разве упомнишь.

И старушка стала подробно рассказывать свою «историю болезни», от которой ее вылечила моя бабка – Серафима Ипатьевна (тетка Симаня). «И сколько живу, столько и молюсь за упокой ее

души!», – закончила она свой рассказ и мы попрощались.

* * *

В эту ночь мне мешала уснуть взбудораженная память и какая-то умиротворенность. Я тихо радовалась тому, что, благодаря неудачной попутчице, не поехала по незнаемым, пусть и раскра- сивейшим местам, а заглянула вот сюда, в мою деревню, которая пятый век в страданиях и муках, в неблагодарности и забвении, терпеливо рожает России хлебопашцев и летчиков, врачей и учите­лей, воинов и музыкантов…

Господи, как хорошо! И сеновал, на котором мы ночуем, пахнет так же, как в детстве, и лягушки на ручье перекликаются голосами из моих воспоминаний, и соловьи, встречая лето, самозаб­венно изливают в россыпи трелей любовь к миру, к жизни, к этим садам и тихим речкам.

А еще я вспомнила бабушку. Она была очень крута харак­тером. Именно она управляла домом и семьей, вела хозяйство. Она была, как теперь принято говорить, трудоголиком. Я не могу вспомнить ее в состоянии покоя. Разве что в наших с ней походах в леса и луга за лекарственными травами. Там она ходила медленно, говорила негромко, благостно. Это от нее я запомнила 2-3 десятка названий и назначений растений, которыми, как это ни странно в век лекарственного изобилия, пользуюсь и сейчас.

Бабушка даже умерла почти набегу. С вечера занемогла. Утром попросила пельменей, чем сразу всех удивила, так как пель­мени она терпеть не могла. Съела всего один. А потом заявила, что ей пахнет ладаном:

– Идите-ка все сюда (легла на лежанке). Дюже слабая я нынче. Да не голосите – помираю я.

Распорядилась под сдавленные рыдания матери, в чем хоро­нить, возле кого положить, кого звать «на обряжение», а потом велела позвать деда и всех соседей на прощание и прощение.

* * *

В решении всех семейных проблем последнее слово было за бабушкой. На тех, кто пытался противостоять ее натиску, она обру­шивалась ураганом. Ругаться она умела мастерски, переспорить ее кому-либо было просто невозможно. Интересны были некоторые ее «страшные» бранные слова, это я поняла, когда подросла. Чего стоили ее «проклятья» в адрес нас, ребятишек – «лоском тибе ни паложь!» да «гром тибе ни рази!». В общем, все это ставило бабку в разряд не очень, мягко говоря, легких людей. Но она обладала даром, превышающим все ее недостатки, – молитвой, руками и травами она умела лечить, и была замечательной повитухой. Прак­тически вся деревня 63-го года (в 1963 она умерла) от сорока и до младенца, родилась на ее руки.

Помню, как однажды приезжала фельдшерица с милицио­нером, кричала на бабушку, запрещала ей принимать роды. На что та выдала:

• До тебя, тряшшотка (так он произносила слово трещотка), 12 километров, ды без дороги. А я – вот она. Покажи мне хоть одного дитенка, которому я хворь занесла или пупок не так завя­зала? Говоришь, что «к счастью, нет таких»? Ды, канешна, к щща- стью! А я табе твои промашки хоть щас покажу! Глянь на животик Валюшки Палыщевой! Девка подрастет, взамуж пойдет, с ее ж пупка мужик со смеху околеет!

А потом повернулась к милиционеру, пытавшемуся сказать что-то об уголовной ответственности:

• Тю -у! Ды, хоть щас сажай! А что делала, то и буду делать! Что ж я нехристь какая, дам живому человеку помереть? А теперь пошли вон из хаты! – шагнула к порогу и широким жестом распах­нула дверь.

На том и кончилась борьба недоразвитой сельской медицины пятидесятых с моей бабкой.

* * *

Принимать роды, в моем тогдашнем понимании, – искусство не бог весть какое. Дитя, как говорила бабушка, в утробе не оста­нется, волей – неволей родится. Только надо «укрепить роженицу», чтоб «не напужалася и свое дело правильно понимала» и младенца «обиходить».

А вот лечение заиканий, испугов, «срывов» спины и многого другого – для меня было такой тайной, что я раз и навсегда простила бабушке все ее остальные причуды.

Посторонние люди в нашей хате бывали довольно часто. Приезжали и из дальних сел. Бабушка никогда не назначала и не брала во время лечения подарки, гостинцы. Она говорила, что возьмет гостинец только из рук «исцаленнага». Хорошо помню, что иногда и отказывала больным: «Не-не, табе у больницу надоть. Покажи-ка ета дахтурам». Но чаще, высоко закатав рукава, долго, как будто собиралась делать операцию, мыла руки. Затем, перекре­стившись, с тихим шепотом «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится.» подходила к больному, спокойно и уверено начинала священнодействовать. Обычно я сразу же засы­пала, уютно устроившись на лавке. Когда же мне удавалось доси­деть до конца, я все равно ничего не понимала. Только помню, что иногда в процессе лечения бабушка часто и мучительно зевала.

* * *

Глядя на звезды, проблескивавшие сквозь прохудившуюся соломенную крышу сеновала, я все думала о том, какими сильными, древними знаниями обладала она, моя бабушка, а ведь была совер­шенно безграмотной. И бытовали, хранились эти добрые знания на моей земле, в моей деревеньке Хатуше. Значит, имела бабушка способности перенять их от кого-то, имела хотение и терпение применять их на пользу людям. Вот и через 40 лет после смерти ее помнят здесь, на родине, помнят те, кому она помогла выжить.

Как я сейчас сожалела о том, что бабушка рано умерла, и я не научилась от нее такому редкому и человечному искусству.

А за плетневой стенкой сеновала спала моя деревня: с соло­вьиными садами, с глядящими на звезды колодезными журавлями, с дремлющими вдоль межей подсолнухами, с заросшим вишняком и ракитником кладбищем, где покоится моя бабушка и десятки поколений моих предков.

Она, моя деревня, даже на расстоянии тысяч километров поддерживает мои силы, направляет мои мысли в чистое русло, дает мне волю не сгибаться под ударами судьбы. Мир тебе, деревня моя.