Татьяна Бернякович «Вольный Суслик» (из сборника «Родина моей души»)

Суслик лежал вниз мордой на крутом подъеме из Гостиных Гор, так называлась таинственная впадина за Макаро-Петровским, поросшая вековым лиственным лесом и бесчисленными ягодниками. Подъем только начался, и воз отавы тянул теперь телегу вниз, напря­гая постромки и, как удавку осаживая хомут на сухой лебединой шее Суслика.

• Ну, уж теперь точно околеить! – тяжело вздохнула Маня Гарбузница, опершись на черенок вил, – отбедовался, зараза, отму­чил нас!
• А можа подымем? – неуверенно сказала Нюрочка Котик. Присев на колени, безбоязненно, жалостливо гладила она Суслика по сивой челке, на что тот и глазом не вел, тяжело, как из последних сил, поводил боками.
• Да, куда там! – вон и глаза закатил, – давай распрягать!
• А в тот раз вспрянул аж, как Леська кнутом перепоясал, помнишь?
• Так, то в тот раз! Тогда у него глаза глядели, а это – во! – указала Маня на тяжело опущенные, как на веки, ресницы Суслика. И бабы принялись распрягать скотину, пусть хоть околеет на воле.

Оглобли глухо тукнули по укатанной дороге, долго не пода­вавшийся хомут кое-как стянули, вдвоем приподняв тяжелую, наверно все-таки полумертвую голову коняги. И только присели на обочине, как Суслик встрепенулся всем телом, резво вскочил на ноги, и, не сказав спасибо своим освободительницам, летящей рысью пошел вниз, под гору, в гущу ольхи, в прохладные заросли ясеней и дубов.

• Ну, все-е! – обреченно выдохнула Маня, – опять сволота обманул! Теперь ищщи его неделю, вот-ить змей!

Из-под горки показалась подвода.

• Что, опять он вас нагрел? – засмеялся Алексей Кошелик, мимо которого пронесся, аж ветром пахнуло, вольный Суслик.
• Так вот уже вроде и совсем помер, – стала оправдываться Котик, и глазки закрыл, ведь грех какой – лошадь уморить на работе. А он вона, удумал.
• Эту скотиняку давно на живодерню отправить надо! – пере­бил Алексей, – всю деревню замордовал. Запрячь нету никаких воз- можностев: сзади кусается, спереди брыкается, тьфу, – да наоборот! А и запряг – толку чуть. Бабы, слушая упреки Кошелика, закинули ненужный теперь хомут на его воз, и, вскинув вилы на плечи, пошли рядом с его телегой.

* * *

Суслик был лошадью необыкновенной. Поджарый, серой мышиной масти с крапушками по спине (за что и получил свою кличку), с маленькой головой, украшающей высокую изгибистую шею, выделялся он среди всего табуна. Не понятно, откуда взялся такой ястребок среди наших тяжелых и по виду, и на подъем, и на ходу, но безотказных в работе коняг. Был он еще молодой, по четвертому году. Ожеребилась им пятнистая, как корова, трудо­любивая и спокойная Ласточка. Не иначе, как где-то пристебнула! (то есть, нагуляла) – говорили мужики. Кормился Суслик, как и все лошади, но тела не набирал. Летал на воле, легко нося свое поджарое тулово, на диво всем. Где бы он ни появился, его всегда провожали взглядами, как чудо, неведомо как залетевшее в нашу тяжелую жизнь.

По доброй воле позволял себя запрячь он только Кольке Фросину. Но видно только потому, что Колька его объезжал. Такой же чужедомник, как Суслик, росший вместе с Сусликом, перета­скавший из дому на конюшню ему одному весь сахар, за что Фрося не раз трепала Кольку за виски.

Однако волочить груженые телеги Суслик отказывался. Пой­мать и запрячь его было делом не простым. Суслик артистично лягался, легко подкидывая и обе задние ноги одновременно, как путевая лошадь, и поочередно, как корова, далеко отбрасывая комья земли. Уздечку надеть на него, уже зажатого в угол загона, тоже была еще та задача. На каждое движение конюха он, как акула, поводил головой «на опережение» и ляскал оскаленными зубами, за что получал от него два три тычка по храпу. И только потом, делая одолжение, зажмурив глаза, замирал.

Если были свободны другие лошади, его старались даже не брать в наряд. «Хрен с имя, нехай шалается, а то себе дороже выйдет!», – не без основания решали мужики. Но если его все же приходилось запрягать, то вел он себя непредсказуемо: при тяжелом грузе часто падал и «помирал» в оглоблях, останавливался и раска­чивался из стороны в сторону, вроде сейчас грохнется о землю – и это точно, в последний раз. Или просто спокойно ложился, вытянув шею и все четыре ноги, особенно если ездоками были бабы, и время от времени приподнимал голову, поглядывая красивыми агатовыми глазами, проверял, собираются его выпрягать или еще лежать при­дется. Пяток-десяток ударов кнутом он сносил стоически – дескать, хоть убейте, а больше не могу. Только вздрагивал шкурой, вызывая жалость, особенно у баб, а если были со взрослыми и ребятишки, те вообще поднимали вой, и требовали чтобы «Суслищка» выпрягли «щаж жа!»

Пробовало конюшенное начальство поручить его Гордею, здоровенному рьяному мужику, и тот исхлестал Суслика, привязан­ного к загородке, до кровавых полос. Но конь вырвал жердь, унесся с нею в лес и не показывался неделю. А пришел из лесу за Ласточ­кой, без жерди, с истрепанным в мочало недоуздком и новым «уме­нием». Теперь даже запряженный, завидя Гордея, Суслик хищно, как тигр, прижимал уши к точеному черепу и, оскалив зубы, не слушая поводьев, несся к нему с целью урвать кусок с любого места немалого тела обидчика. Теперь и Гордею приходилось хорониться- сторожиться, чтобы не подвернуться этому «каркадилу», как, матю­гаясь на всю конторку, жаловался он мужикам.

Необычно при таком характере вел себя Суслик только с детьми. Он подпускал к себе любого ребенка, кто не боялся матери­ных наказов, позволял гладить, чесать за ушами, шлепать слепней на теле, ел с их рук хлеб, сахар, да все, что дадут.

Почему его не сдавали на мясокомбинат – не понятно было всем. Может быть, надеялись, что «прорежется» у него совесть и научится он простым лошадиным обязанностям. А может потому, что только он один и мог позволить себе волю в то подневольное время.

* * *

Гордей пришел на конюшню днем, когда все лошади уже были расписаны по наряду. Надо было дочь Нинку отвезти на станцию. На ту бзик нашел, ехать в город сегодня вечерником, а не завтра, как планировали. Заглянув в пустую конторку без особой надежды, и никого там не застав, от нечего делать Гордей зашел в денник. Только в одном стойле, ближнем к выходу, стояла лошадь – это был Суслик. Гордей мгновенно накинул ременную петлю на калитку. Суслик тревожно заперебирал точеными ногами, запрядал ушами. Выскочив на улицу, Гордей схватил незнамо как здесь ока­завшуюся слежину сырой осины. Хищно схватив ее – метнулся в конюшню. Из опаски и для удобства, став ногами на перекладину соседнего стойла, он начал монотонно – спешить некуда, ронять тяжелые удары на спину, холку и голову Суслика. Лошадь забилась в поисках спасения.

Прячась от слепней, зашел в стойло Суслик сам, вперед головой, и теперь, в панике, он никак не мог сообразить, как раз­вернуться в узком пространстве. Гордей, злорадствуя, бил и бил мечущееся и ржущее жалобными короткими вскриками животное. Вот уже в двух местах сбита кожа, вот заспотыкался Суслик при боковых отскоках.

Лошадь качнуло на перегородку, служащую Гордею «трибу­ной» для расправы. Не удержав равновесия, тот свалился в навоз. Но за эти мгновения Суслик сумел развернуться. Он кинул перед­ние копыта на калитку стойла, та рассыпалась на жерди. Гордей, прячась, дернул на себя калитку своего стойла, но Суслик мет­нулся не к нему, а к выходу. Переждав, палач открыл свой загон, осторожно выглянул наружу. Лошадь, в алой попоне от текущей со спины крови, выскочила на луговину и вялой рысью, прихрамывая и спотыкаясь, пошла к лесу. Гордей, глядя вслед, яростно потряс в воздухе своим огромным кулаком, жалея, что не сумел забить «эту сволоту» до смерти.

* * *

Суслика видели часто: то охотники, забредающие в наши леса, то грибники, то косцы. Зимы у нас милосердные, выезжая за сеном, замечали мужики, как обирал он колхозные скирды, по весне снова мелькал он где-то на полянах и луговинах наших полудиких мест.

Близко к себе он никого не подпускал. И даже на слезные призывы Фроськиного Кольки, который искал его чуть не полгода: «Су-услик, Су-услищик, а са-а-ахару!» – посылал как привет, лишь заливистое протяжное ржание откуда-то издалека, из зарослей орешника из-за вечно мокрой, болотистой Калюги…

К радости ребятни всей деревни и к молчаливому одобрению взрослых, поиски Суслика колхоз не организовывал. Его просто списали как «потравленного волками», которых у нас не водилось уже лет десять.

А порода лошадей хатушенской конюшни стала меняться: весной четыре кобылы принесли дымчатых, в крапушку, тонконо­гих, волооких жеребят. И откуда только взялись такие, – неумело удивлялись мужики, – не иначе, как пристябнули.