Татьяна Бернякович «Шкурочка» (из сборника «Родина моей души»)

Деревенские клички, а в Хатуше были они практически у всех, – это и приговор, и характеристика. Редко, вопреки быту­ющему мнению, подчеркивали они физический недостаток или внешнюю особенность человека, вроде Федька рябой или Петька рыжий. Обычно клички отражали личные или родовые черты харак­тера, указывали на пороки нравственного, этического свойства. Да не просто указывали, а убийственно высмеивали.

В Хатуше не было двора, не было человека без «кликалки». Названный по фамилии не был узнаваем, и даже имя-отчество иногда не помогало, так как жили в деревне столетиями одни и те же фамилии. Считалось, что самому старому роду в Хатуше – роду Косицких – более трехсот лет. Косицких Валентин Петровн было в деревне – 2, Николаев Иванычев – 3, одних Косицких Марий – аж 4, поди, разберись. А сказал – Шшука, Коммуниста, Геройка или Долбица – и сразу ясно, о какой из Марий речь.

О деревенских кличках хорошо бы написать книгу, и назвать ее «История деревни Хатуши в кличках». Это и была бы самая пол­ная история жизни целых поколений в их поступках.

Клички «молодые» и «старые» бытовали рядом. Старые, родовые, передались по наследству от деда-прадеда. Молодые – получали сами их носители уже за свои поступки или черты характера. Косицкий Михаил Федорович вспоминал о своем имени-отчестве только на собраниях, в остальных местах он был Мишка – Керя.

Кличкой наградил себя он сам. По возвращению из армии уже в послевоенное время, ляпнул, что на флотском «языке» керя – это друг. И по пьяному делу от широты душевной и радости возвра­щения на родину, лез ко всем обниматься с громогласным ором на всю улицу: «О, керя! Здорово! Вишь, я возвертнулся!»

Дергач, Ягодка, Ряптух, Кошелик, Гарбуз, Крещит, Турла. Леська, Кудреватый, Божен, Долбик (дятел), Болтух, Орешек – и этот ряд можно продолжить до сотен кличек.

Позорную кличку Шкуращка (шкурочка) носило четвертое поколение Косовых. Правда, употребляли ее с оглядкой, только в исключительных случаях. Из-за нее младший «шкурощка» – пря­мой, трудолюбивый Гришка – даже дрался не раз.

* * *

В 30-е годы Хатуша выживала трудом, но с трудом. Колхоз, кое-как со слезами собранный в … году, за двенадцать лет так и не смог подняться. Засуха второй год стыдобой заголяла поля уже с середины лета. Осталось несколько десятка коров, да сотня овец на всю немалую деревню. Берегли хозяева тощую свою живность пуще глаза. Пастуха нанимали за еду, да стакан зерна за голову, – какое дадут.

И рада была Хатуша, что в эту весну удалось уговорить пастушить Ефрема – осиротевшего трезвого, но болезненного мужика. Умерла его Гашенька с новорожденным мальчонком от тифа по зиме. И хоть был он безродный, из деревни уходить не захотел. «От родимых могилок – не пойду, – твердо сказал, как отрубил, – бобылем все равно, где жить.

Кормили Ефрема по очереди. Когда ему по пустой хате кол – готиться с горшками да чугунками, резонно решили сердобольные бабы. Но уже с весны начались у пастуха напасти – стали пропадать овечки, прямо в деревне. Вот вроде и дошла скотина до крайних дворов, вот уже стали расползаться по загонам смирные, утомлен­ные коровы, разбегаться бестолковые, вечно перепуганные овечки, ан, нет. За два месяца пропало 3 штуки.

Собрались хатушенцы на сход. Поднялся крик, посыпались проклятья не понять, на чью голову. Пастух божится, что все пере­считывает прямо перед деревней, и в деревню загоняет полностью все стадо, и волков ни разу не видал.

• Ды што тута шшитать! – дрожащим от обиды слабым голо­сом вскрикивал он, – я их кажинную у морду уже знаю! – и клялся страшными клятвами, что к пропаже овечек отношения не имеет.

Сход так и разошелся ни с чем. А как честность Ефрема попала под сомнение, душа его страдала. Тиско ему стало, как гово­рил он, принимая по утрам скот от хозяев. Но сколько веревочке не виться. решил он выследить вора своим способом.

Пригоняя вечером стадо, нарезами на кнутовище отмечал он, в какой двор заскочило лишку этих бестолковых тварей – овечек. И вот во двор Ивана Артемовича, уважаемого крепкого мужика, метнулась чужая овца, чья, не разглядел Ефрем. Постояв у плетня в надежде, что хозяева вытолкнут приблудную животину за ворота, и, не дождавшись, Ефрем двинулся дальше.

Но не успел он ступить на порог своей хаты, тут же приле­тела Дуська Мишечкина и, уже в глаза понужая Ефрема «прокля­тущим» и «кажеником» (прокаженным), потребовала «сей секунд» найти овечку.

• Не тряшши, цыть! – прикрикнул на нее Ефрем, – скажи Мишке, нехай сам ко мне придет.

Дуська, маханув своими холстяными юбками, тут же исчезла.

Мишечка ждать себя не заставил, запыхавшись, ввалился в хату и упал на лавку.

• Здоров будь, – отдуваясь, быстро сказал он, – ну, про што балакать будем?
• Грех на душу не возьму, не скажу, что прикрыли твою ярку, но при мне не выгнали за ворота, как добрые люди делают, – сказал в раздумье Ефрем.
• Хто?! – подскочил Мишечка.
• И люди-то не нам чета, – рассуждал Ефрем, будто не слыша

гостя.

• Ды не томи ты, не крути, – обиделся Мишка, – я сам ряшу, хто кому чета, а хто не!
• Иван Артемычев двор, – как-то неуверенно проговорил Ефрем.
• То -то, гладкий гадюка ходит, морду задирает, то-то поверх голов поглядывает! – взвился пострадавший, – а я вот нутром чуял, что гнилой он мужик!
• Да погоди ты, благой! Чего подскочил? Может еще и ошибка, может, пока мы тут рассуропиваем, уже выгнали твою ярку на улицу.
• Ага, они выгонют, как жа, жди! – задохнулся от ярости Мишечка.

Но, закурив из кисета Ефрема, чуток успокоившись, как быть дальше, мужики все-таки порешили.

Ближе к ночи, с фонарем, и старостой Сидором Кирсанови- чем для острастки, пошли во двор Косовых.

Ворота на стук долго не отпирали. Но, не смотря на позднее время, ложиться здесь еще не собирались. Хозяйка, востроно- сенькая быстроглазая Липа, утирая замызганным фартуком руки, ушмыгнула за печку, хозяин как-то растерянно огладил бороду, но, ответив на здоровнканье мужиков, недовольно загундел:

• На ночь глядя, чего шалаетесь, чего семью страшшаете?

Сидор Кирсанович выступил вперед:

• Не посчитай за обиду, Артемыч, но надо бы овечек посмот­реть, Мишечкина ярка пропала.
• А кто сказал, что у меня? Нетути у меня никаких лишних овечек, – приходя во гнев, заявил хозяин, – и пошли вон со двора, коли с таким наветом пришли!

Тут уже и Ефрем не утерпел, отодвинув тихонько Сидора Кирсановича, шагнул вперед:

• А прости за ради Христа, Иван Артемыч, только я сам видал, как заскочила лишняя голова в твой двор. Давай глянем. Ну, нетути, ды и нетути. Прощенья попросим. А ну, как ты не доглядел, а она у тебя? Срамота – он тебе потом на что?

Хозяину ничего не оставалось, как провести непрошенных гостей в сарай:

• Ну, глядите, коль не повылазило! – стукнув дверной щекол­дой, оскорбленный, отступил он от проема.

Да отступил неудачно, поскользнулся на гнилой соломе, что была натрушена обочь двери, и неловко завалился навзничь. Ефрем повернулся к нему с фонарем, чтобы сподручнее было встать пожилому человеку. Мужики с готовностью кинулись помочь и остолбенели: правая нога Ивана Артемовича, сдвинув солому, неесте­ственно вывернулась на свежей окровавленной овечьей шкуре.

• Эх, морщась от боли, со слезой и ненавистью в голосе простонал хозяин, – шкурощка подвела!

Мишечка, опомнившись, рванулся с кулаками, но Сидор Кирсанович перехватил его за рукав:

• Завтра будем разговаривать! – и, сплюнув, молча пошагал со двора. За ним потянулись, не оглянувшись, и Ефрем с Мишечкой.

А завтра разговора никакого и не было. Дуська Мишечкина, еще то ботало, встала не только раньше коров, но раньше всех петухов. И пока стадо дошло до края Хатуши, уже все знали – Иван Артемович съел Мишечкину овечку.

Скотину со двора Ивана Артемовича, вопреки заведенному порядку, теперь выгоняла и встречала сама Липа. За ярку младший сын Ивана Артемовича принес по темну Мишечке свою ярку и полуведорко муки.

Иван Артемович как в воду канул. Но по слухам, уехал вроде к доктору в город, лечился и жил там, у старшего сына. Вернулся только под осень с костылем под мышкой. На улице не показывался. Болел еще долго, и хотя костыль к весне бросил, хромым он остался навсегда. «Господь пометил», – в спину ему неприязненно замечали бабы.

Но вот что интересно: кличка-то к Ивану Артемовичу приле­пилась не «хромой», что было видно всем и издали, а «шкурощка», что услыхали от него самого первые три свидетеля его позора. Так и переименовался до конца своих дней раньше всеми уважаемый, «дюжа вумный мужик» Иван Артемович в Ваньку-шкуращку, обес­честив своих потомков на несколько поколений вперед.