Татьяна Бернякович «Родина моей души»

Самая запоминающаяся часть моего детства с 4-х до 14-ти лет – прошла на родине матери, в небольшой деревеньке Хатуше. Там мне было светло и тепло в любую погоду. Только душа – болит, болит, будто что-то лежит в ней тяжелое, что нельзя ни вынуть, ни забыть. Словно много поколений моих предков, лежащих в этой святой для меня земле, смотрят на меня и укоризненно молчат.

Много веков Хатуше. Сады, пасеки, красивые девки, статные работящие бабы – это былая слава ее. «Хатушенских девок не во всякую деревню и не за всякого отдавали», – говаривала с гордостью моя бабушка Серафима Ипатьевна. Но это было.

Сегодня в Хатуше два десятка домов, нет детей, нет моло­дежи. А соловьев стало столько, будто души всех умерших всели­лись в них и тихими светлыми ночами оплакивают обреченность гнезда человеческого. Понимаю, не Хатуша первая умирает в забвении, не она последняя. А душа все равно болит.

После разделения всех и вся, была попытка переехать из Казахстана и зацепиться за родную землю матери, землю дедов и прадедов. Именно тогда начала писать стихи и одно из первых – стихотворение, посвященное моим землякам, разлетевшимся по России:

Уехавшим отсюда навсегда В воспоминаньях детства греет душу Деревня, утонувшая в садах, С уютным женским именем – Хатуша. Все окна на восход, не на закат, Объята небом, солнышком умыта, Четвертый век у старых белых хат Задумчиво качаются ракиты. Но свадеб и родин давно не слышно, Ложок бежать устал, затих и высох, Не кружит аист в безмятежной выси,- Они не строят больше гнезд на крышах. Гармони звон и молодежи гам Давно не рвут глухую тишину, Лишь редкие собаки по ночам Отчаянно тоскуют на луну.

Давно исчезли тропки между хат, Дорогу полонил лопух, да сныть, И, вроде бы, никто не виноват, Что некому в деревне нашей жить… Опять весна. В цвету сады у нас, Но некому соловьи песни слушать… Косицкие, вернитесь, хоть на час, В деревню с грустным именем Хатуша.

Но видно душа моя предчувствовала неизбывное горе, кото­рое нашло меня и на новом месте, и металась по земле. После двух лет трудов, после того, как уже и собственное гнездо было свито, не выдержала. тоже предала.

Вот и в новый свой приезд в качестве гостя брожу по зарос­шим крапивой улицам – некому по ним ходить. Хлопочет загнанно сердце у каждого узнанного дерева, у крыльца старенькой школы с заколоченными окнами – некого и некому учить; встречаю редких стариков и старушек, не узнающих меня – это отцы и матери моих друзей детства, я их знала молодыми и красивыми.

И кружится в голове одна и та же, какая-то воспаленная мысль, как о покойнике: руки не подложишь, не жилец родная деревенька, не жилец.

И как бы удачно ни сложилась судьба, какие бы блага ни появились взамен сельских неудобств – всю жизнь с любовью и щемящей неутоленной тоской безвозвратной потери вспоминаю я деревню моего детства. И тянет, тянет меня сюда, хоть краешком глаза взглянуть, хоть глоток воздуха родного.

Вздыхает поезд. Слышу – «Арбузово!», Заскрежетали трудно тормоза, А сердце первым выскочить готово, Волнение туманом ест глаза. Спешу, уже почти бегу по шпалам, Через Ложок шагаю налегке, И лишь сейчас мен ясно, как устала Я без тебя, деревня, вдалеке. Присели, будто притомились, хаты, А раньше-то как весело глядели. Теперь грустят, как будто виноваты, Что в долгом ожиданье постарели.

– Ты чья же будешь? – спрашивают бабы, И по следам бывалой красоты, Сквозь груз годов светящейся уж слабо, Я узнаю знакомые черты. Не узнают меня. Я называюсь… Лишь бабка Вера ближе подошла И, как заведено, не мать, а деда По отчеству и роду назвала… Стою средь них, чужая, городская, Далекая от их забот и бед. Сейчас уйду. Уйду, но точно знаю, Тепло и мудро мне посмотрят вслед. Я поброжу по детству ясным днем, А завтра …, завтра я опять уеду, Но по ночам, когда покой кругом, Душа моя летит сюда по следу…

И какие бы красоты ни окружали в настоящей жизни, во сне видится одно и тоже: хата в яблоневом саду; плетень, зарос­ший малинником и хмелем, луговина у мелеющего Ложка; сонные ракиты, склонившиеся к тихой воде; таинственный и печальный крик иволги, запутавшийся в их шелковистых кронах.

Бегу по улице, спешу, утопая босыми ногами в теплой, ласко­вой пыли, ищу свое жилье и никак не могу найти. Узнаю каждый двор, каждую хату, а моей нет. Спросить бы у кого, заскочить бы к родным, но не догадываюсь или стыжусь чего-то. Так и просыпа­юсь утром со смятенной душой, запыхавшейся, заплаканной, только что вернувшейся с родины.

Не узнать мне мест моих родных, Словно детство подменил мне кто-то, Милый мой Ложок зарос, затих, И меж бывших улиц лег болотом.

Запоздалый утомленный цвет С яблонь серых сыплет сединою… Тех уже в моей деревне нет, Кто бы любовался здесь весною.

Запустели старые сады, Стынут хаты в скорби молчаливой, За Хатушей – горький знак беды – Кладбище, заросшее крапивой.

Как мне больно, больно сознавать, Что и я в том виновата тоже, Но уже деревню не поднять, Не жилец, и руки не подложишь…

Только там, где времени река, Где простивших и ушедших души, Милосердно примут облака Облик исчезающей Хатуши.

2009 г.