Татьяна Бернякович «Кузнец» (из сборника «Родина моей души»)

«Кузню» – просторный, обмазанный глиной плетневый сарай, каждую весну «благообразили»: по наряду две-три бабы шпаровали трещины и выбеливали ее мелом. Какое-то время сто­яла она непривычно, как будто даже стыдливо нарядная, но после двух-трех дождей, казалось с облегчением, обретала прежний вид. Внутри же не ремонтировали вовсе.

Кузница с пригорка, густо поросшего гусиной лапкой, смо­трела разверстыми воротами на дорогу и песчаную отмель ручья. Спину ее, выпирающую от старости дугой, надежно подпирали вольготно раскинувшиеся заросли вишен и слив, украдкой выпол­зшие из границ садов и буйствующие теперь на воле.

С полыхающим горном, змеино-шипяшей бочкой, надсадно дышащими мехами и лешеватого вида кузнецом – дедом Боженом, постороннему она могла показаться преисподней. Но это было любимое место хатушенцев мужеского полу.

Бревна, зачем-то лежащие у стены кузницы уже много лет, были не просто ошкурены, но уже отполированы задами мужиков, приходящих сюда по делу и без дела.

Покосившиеся двустворчатые ворота кузни никогда не запи­рались, так просела перемычка, и врос в дернину порог. Божен, заканчивая работу, просто притворял воротины, да накидывал клямку на вбитую вместо ручки скобу.

В пятидесятые годы Божену лет уже было не мало. Он видел и первую мировую, и гражданскую, и Отечественную. Уходил, вое­вал, возвращался, как заговоренный, невредимым, сдавал военную одежду и награды Нюше в сундук. и снова молча становился к своей наковальне. Вроде никуда и не отлучался, так, по крайней мере, казалось не одному поколению хатушенцев.

Был Божен богатырем, по-другому не скажешь. Роста сред­него, но плечист, кряжист, как на век поставлен на земле. Чуть согнутые в локтях, мощные и в старости, перевитые венами и буг­рами сухих мышц руки, увенчанные широкими, короткопалыми ладонями, имели вид огромных клешней.

«У такий-то руки попадать опаско, – глядя на Божена, приго­варивали мужики, – и жалеючи сожмет – не выдохнешь!»

Полуседая волнистая борода окаймляла высокоскулое лицо Кузнеца и пряталась на груди, уходя под нагрудник жженого-пере­жженого кожана – фартука. Так он «хоронил» ее, чтобы «не иску­шать богатым добычем» огонь. Пламя горна бликами играло на его покойном лице, придавая всему его облику величие и некую таинственно сть.

От природы немногословный, Божен умел слушать, и деревен­ские говоруны приходили в кузню «побалакать». Правда, ненадолго. Кузнец тут же, молча, совал им в руки клещи с сыплющей малино­выми искрами железкой в зубах. А крутясь у наковальни и перекри­кивая стук молота, много не набалакаешь. При поковке обычных поделок был Божен и молотобойцем и подмастерьем одновременно.

• Гк! Гк! Гк! – на носовом выдохе, с закрытым ртом и сжа­тыми зубами, не хлопоча лицом, не поведя бровью, чуть отклоняясь корпусом назад, он легко вскидывает молот одной правой рукой и веселым звоном обрушивает его на наковальню.
• Залюбуисси! – восхищенно вздыхают мужики.

Звон наковальни с раннего утра благовестом разлетался над дворами и садами, летел над ручьем, уносился за деревню, поднима­ясь куда-то к небу, как будто оповещал всех: просыпайтесь, добрые люди, новый день пришел, радуйтесь ему! Голос кузницы – это и был голос Хатуши той поры. Звенит наковальня – живет деревня.

Вроде как в противовес серьезной, строгой внешности Божен был так добр, что ни разу не прикрикнул на ребятишек, как бы они не мешали, бесперечь путаясь под ногами, не обидел недобрым словом ни одного человека в деревне.

А вилась в кузнице соседская ребятня все лето. Был здесь один привлекательный предмет – меха горна. Понимая, что кузня не подходящее место для ребятишек, а избавиться от этой детской напасти с его характером невозможно, привязал Кузнец длинную веревку к мехам и продел ее через блочок в стропиле. Теперь маль­чишки могли раздувать меха с расстояния, это было своего рода дистанционное управление. Как только они появлялись на пороге, Божен мягчнал лицом, снимал петельку «привода» с гвоздя и про­тягивал ребятишкам:

– Ну, хто первый? – глухим басом, как в бочку, гудел он.

А потом, пока им не надоест однообразная работа, произно­сил время от времени, руководя: «Ну, будя», «Ну, дюжее» или «Во, молодцом!»

Ребятишек Божен любил, но внуков у него не было очень долго. Его Нюша родила ему только одного ребенка, что в деревне уже считалось не совсем нормальным. Но и этот единственный ребенок – Нюрочка-Котик была так нехороша собой, что стала роди­тельской печалью. Кличку Котик – никто не придумывал, так ласково называли Нюрочку сами родители, так повелось и на деревне.

Сложена Котик была нормально, но ее простоватое лицо украшали безобразно крупные губы, которые, тем не менее, не прикрывали выпирающие вперед зубы. Никто не знал, за что такое наказание девке и родителям.

Сам Божен даже в возрасте был замечательной наружно­сти. Нюша же в молодости, говорят, тоже была «дюже рахмана», а Нюрочка, вот так.

По внешнему виду заезжие иногда принимали Котика за местную дурочку, какие испокон веков бедуют почти в каждой деревне России. Но за печально обманчивой внешностью Нюрочки жил трезвый житейский ум, устойчивые представления о совести и просто ангельская доброта.

Котику давно бы быть замужем, рожать детей, охотников же соединить с ней судьбу не находилось. Ни Нюша, ни, тем более, Божен, воспитанные в строгих деревенских правилах, не могли намекнуть дочери, что есть способы завести ребеночка и без мужа. Об этом к тридцати пяти годам Нюрочка как-то догадалась сама. Рыжий «байстрюк» Сережка стал маленьким счастьем Божена и Нюши. Хотя все знали, кто отец Сережки, хатушенцы были уве­рены, что Господь послал сыночка Нюрочке-Котику на утоление всех ее печалей и горестей жизни. Но это другой рассказ.

Ковать лошадей вели в Хатушу со всей округи. Может отча­сти и ради того, чтобы полюбоваться работой настоящего кузнеца. Божен, не дергая и не пугая лошадь, не суматоша хозяина, не суе­тясь, ковал, как песню пел – легко, красиво, с явным удовольствием.

Вот лошадь подвели к кузнице и привязали к коновязи у воро- тины. Хозяин заходит «у кузню», «рукается» с Боженом за поданное запястье правой руки, присаживается тут же, у порога, на ракитовый кряжик и достает кисет. Божен неторопливо обтирает ладони клоком пакли, присаживается рядом. Мужики молча сворачивают «цигарки», закуривают, и только тогда начинается «разговор»:

• Каво?
• Ды, Гнядога.
• Усе ?
• Ну.

Докуривают, Божен не спеша встает, что-то складывает в ящик, подает его хозяину лошади:

• Неси.

Затем выходит сам. Обходит прядающее ушами, нервничаю­щее животное вокруг, запускает пятерню в гриву, встряхивает пучок волоса в кулаке, легонько похлопывает по холке, и вдруг мягко про­водит сверху вниз ладонью по храпу лошади, при этом бурчит себе:

• Ну-ну, гм, ды вот тах-та во. – и начинает подбирать из ящичка нужные ему предметы, время от времени поглядывая на уже смирно стоящую лошадь.

Лошадь при ковке никто не держит. Божен плотно зажимает губами гвоздики, цепляет за поясок кожана подковы, и со словами «ну, што жа.» спокойно, по-хозяйски захватывает ногу животного, пристраивая ее на свое выставленное вперед колено.

Ребятишки всего края, увидев у коновязи лошадей, сбега­лись смотреть на Божена. А любимой их игрой была игра «у куз­ницу». Сцену «ковки лошади» исполняли они просто артистически. Причем Боженом и даже Лошадью хотели быть все. Чаще всего роль кузнеца первому доставалась Вовке Бобкову – крутолобому, с задумчивыми глазами, сверстнику моему. Наверное, потому, что он был тоже молчун, как и наш кузнец. А вот на роль Хозяина назна­чали практически силком, «за взятку» типа «апосля и ты побудешь Боженом».

В начале шестидесятых годов появился в Макаро-Петровском – центральной усадьбе колхоза, сварщик. Божен не поленился сходить на табор (полевой стан) глянуть, что это за диво – сварка током. Вернулся к полудню, утомленный, задумчивый. Молча при­сел на бревна к ожидавшим его мужикам. На расспросы о его «йикскурсии», Кузнец вдруг неожиданно для всех выговорил целую речь, непривычно длинную для него:

– Ну, што жа, жизнь, она идет. Я был нужен усем, уж не помню, сколько годов. А потому дуже переживал, штоп не поме­реть ране положенного, не осиротить дело. А теперь – слава Богу, дождался замены. Тот-то малый ловко от своей тарахтелки железо варить. жизнь, они идет.

Молча встал, кивнул головой мужикам и пошел к своему двору, стоящему неподалеку от кузницы. В этот день Божен больше не работал.

Да и работы у Божена теперь сильно поубавилось. Однако кузницу колхоз не закрывал, находились поковки, подвластные только его умным рукам, и не хотели, видно, лишать мастера его дела. Но времени свободного у кузнеца появилось много. Часто теперь можно было видеть его сидящим на солнышке, задумчиво оглаживающим бороду. О чем он думал? Никто теперь не скажет.

Мужики по-прежнему приходили на те же бревна побала­кать, а кузнец так же молча слушал их. Чувствуя, что он болезненно переживает свое вынужденное полуделье, они неумело подбадри­вали Божена, неуклюже выражая радость, что наконец-то, человек может передохнуть от своего тяжкого труда. Божен так же, молча, улыбался, слушая эту трескотню.

* * *

Тихим и ласковым июньским утром уже обвыкшее стадо медленно проходило по росистому взгорку мимо кузницы. Шурок – пастух, видя дым из трубы, но, не слыша привычного звона, завер­нул к Божену прикурить. Да чего там, и приглядеть: что-то запаз­дывает он нынче со своим благовестом, тревожно как-то.

Божен сидел на пороге, привалившись спиной к теплому от старости столбу. Глаза кузнеца в последний раз глядели вдаль: на луг, на ручей, на ракиты, охраняющие покой тихих вод, на ясное солнце. У ног его лежал молот. Правая рука покоилась на бороде, выпущенной из плена кожана, а в левой, опущенной вниз, упираясь в землю еще дымящей заготовкой, крепко зажаты клещи… видно не успел он доделать начатую работу. А может, решил: все, что мог, все, что было ему положено, сделал он на этой земле.