Татьяна Бернякович «Алый налив» (из сборника «Родина моей души»)

Манька-Выдра – моя одноклассница, хотя по возрасту старше года на два. Учиться она не спешит, так и заявила родите­лям: «Восемь закончу, будет 18, и сразу взамуж!». Битье не помогло, в этом Сюнька и Мося – Манькины родители, уже убедились. Угова­ривать они не умели. Так Манька и доучивается через пень-колоду. Осталось немного – перешла уже в седьмой.

Подругами мы не были, поэтому ее появление у нас в хате было неожиданным. В редких случаях прибегала Манька во время учебы, так как я жила ближе всех, списать что-либо, без чего «не переведут». Зачем пришла сейчас, в середине лета, было непонятно. Поговорили о вышивке, которой я занималась, и Манька, не будучи особым дипломатом, сразу перешла к цели своего визита.

• У бабки Улиты белый налив поспел, – между прочим, обронила она.

Бабка Улита была нашей соседкой. Жила с двумя младшими сыновьями, один из которых закончил десятый класс в Белице, а другой – восьмилетку в Петровском, и оба теперь куда-то поступали.

• Да я не знаю. Мы у них редко бываем, – начала я, но под ложечкой у меня засосало. По чужим садам не было привычки лазить ни у меня, ни у брата. Так приучила нас мать. Есть свое, даже если у людей лучше, не смей тронуть.

У нас тоже есть хороший сад. Там титовки, антоновки, вен­герки, а вот белого налива, как на горе, не было. Был бы, я предло­жила бы Маньке слазить в наш сад. Но я хорошо знала Маньку – она чего хочет – добивается.

• Ой, брось! Чего не знаешь? У всех уже поспел, значит и у ей тоже! – Уверенно сказала Манька, проявляя логические способ­ности, – давай слазим!
• Да ты что! А если поймает?! – в ужасе вскрикнула я.
• А как она поймает, она вон перед хатой в ракитках варенье варит, а Колька с Мишкой поехали на какие-то экзамены. А еще у ей нога болит, хромая, и увидит – не догонит. Оказывается Манька провела и разведку – вот тебе и тупая!

Представив, как бабка Улита застала меня в своем саду, я внутренне упала в обморок. Меня потом и догонять не надо будет, я там уже лежать буду, думала я.

Но оспаривать Маньку было нечем, а не пойти с ней – значит, выставить себя на посмешище всех сорви голов деревни, мнением которых я все-таки дорожила. Лазить по садам было невинное геройство, до определенного возраста. Я думала, что еще нахожусь в этом возрасте «возможного», хотя и не использую это преимуще­ство, а вот Манька точно, уже переросла, почти невеста, и на тебе!

Скорбя всем нутром, я повела ее через наши грядки, через картофельную делянку и мы крадучись вошли в заднюю калитку тенистого, ухоженного сада бабки Улиты. Нужная яблоня была ближней от входа, стояла она нарядная и усталая, как будто утомила ее вся эта красота. Под каждым суком, под каждой веткой, забот­ливо поддерживая ее, некрасиво раскорячились подпорки, чтобы не порвало от нагрузки – невиданного в этом году урожая. Яблок – крепких, действительно, белых, было едва ли не больше листвы. Крупная, уже цвета солнечных бликов падалица, как украшение земли, живописно разбросана подо всей широкой кроной дерева, одно слово – падалица, где хотела, там и упала. И куда бабка Улита денет их такую прорву? – подумалось мне.

Сорвав по десятку яблок и сложив их за пазухи, образован­ные привычно поддернутыми над поясом платьями, ухватив по паре падалиц (они вкуснее) в руки, мы вернулись тем же путем.

• А пойдем к бабке Улитке, глянем, что она там варит! – раззадорилась Манька, или бес в ней, – не зря ее дразнили выдрой.
• А как узнает свои яблоки? – испугалась я.
• Чего она их узнает, на них что, написано, что это ее? – не сдавалась Манька, и мы вошли в ракитник перед хатой Улиты. Я шла, как сейчас говорят, уже на автопилоте: ноги ватные, сердце бухает, в голове шумит.

Присев на бревнышко напротив нашей соседки, мы ели сочно-рассыпчатые падалицы и смотрели, как она снимает пенку с малинового варенья.

Бросив на нас проницательный взгляд, Улита неожиданно уверенно воскликнула:

• Девки, а ить яблоки вы мои едите!
• С чего ты удумала! – растягивая слова, пренебрежительно возмутилась (да как искренно!) Манька. Тю-у, у тибе одной штоль такие!

Не знаю, как я выглядела в эту минуту, но мне стало жарко, краской налилась я до ногтей и опустила глаза. Бабке Улите и дока­зывать ничего не надо было, достаточно взглянуть на меня.

• Да вот с того и удумала, что мои, – а ну-ка, дай-ка поку­шать! – требовательно протянула она руку к Маньке.
• А еще Спаса яблочного не было, ты что, грех на душу возьмешь? – Парировала Манька, пряча руку с яблоком за спину.
• А и возьму! – не сдавалась та, – Бог простить!
• Ага, щас, – отрубила Манька и встала. Я за ней, – вот рви свои, и гряши! – и с гордо поднятой головой она, с низко опущенной я, двинулись мы вон из-под ракит.

На улице Манька раздосадовано заявила, что со мной никуда ходить нельзя, обозвала святошей, и вспомнила, что ей надо «бягом иттить» домой.

Я вернулась в хату, где всего час назад, так безбедно, так невинно вышивала анютины глазки на саржевой дорожке. Внутри у меня все ныло и дрожало. Как ни крути, а бабка Улита права, уж она точно знает, что яблоки из ее сада. А еще, не кстати, вспомнила я, земля под деревьями в саду любовно взрыхлена ровными бороздоч­ками грабельных зубьев, поэтому и солнечная падалица так красиво смотрелась на черном. Вот она сейчас и высчитает, чьи следы. А ей и высчитывать не надо, – перебивая свои мысли, рассуждала я. А завтра как раз воскресенье и Спас, приедут Мишка с Колькой, они точно будут смеяться с меня, что я, как маленькая, по садам лажу.

Я уже не вышивала, а сидя у окна, все думала и никак не могла понять: я еще такая маленькая, что могу себе позволить шало­сти с белым наливом и надо успокоиться, или уже такая большая, что до головной боли беспокоит меня мнение соседских ребят о моем поступке? Хотелось завтра быть маленькой, чтобы проступок прошел почти незамеченным. Ну, подумаешь, пожалуется Улита, хлестанет мать скрученным полотенцем пару раз по спине, обзовет отравой, посмеются ребята. Нет. Мне уже не хотелось, чтобы ребята с меня смеялись.

Хотелось быть большой, чтобы заметили Мишка и Колька, какая красивая у меня коса, какой нос, как у античной статуи, так сказал однажды Колька. Я потом нашла в книжке по истории древ­него мира картинку – статуя Венеры, мне ее нос понравился, правда, красиво! Мне хотелось, чтобы они видели, как я вышиваю, как по- взрослому, хожу за мамку на прополку бураков и почти справляюсь с ее планом.

А завтра началось еще хуже, чем было вчера. Сразу после завтрака в хату вошел, поздоровавшись, рослый и красивый, уже взрослый парень Колька Улитын. В руках у него было большое эмалированное темно-зеленое ведро с горкой наполненное белым наливом. На фоне темной зелени эмали яблоки казались совершенно белыми, празднично–радостными…

– Тетя Маруся, – обратился Колька к моей матери, мать посылает вам яблоки на Спас. У нас много, белый налив – они же малолежкие, съедите – приходите, мать еще наложит.

Мать, сказав спасибо, стала аккуратно перекладывать нежные яблоки в корзину. Сидя у окна и перебирая грибы, за кото­рыми мы с матерью уже сбегали с утра, я окаменела. Господи, думала я, хоть бы Колька не заметил меня! Господи! да я больше никогда-никогда. Но Колька повернулся ко мне (Ах, Бог не укры­вает воров!), без тени улыбки, без упрека, что было еще хуже, мягко сказал:

• Таня, за яблоками к матери моей сама приходи, она насып­лет, сколько захочешь, только в сад не надо лазить. Ты же уже взро­слая, – и окинул меня каким-то подтверждающее-оценивающим взглядом. Я, не поднимая глаз, кивнула головой. Уши, щеки, губы наливались под Колькиным взглядом тяжелым алым наливом, и еще ниже склонилась я над корзиной. Колька ушел. А я, уронив голову на руки, скрещенные над краем плетушки, закапала слезами на грибы.
• А это когда же ты, отрава, в сад к ним лазила? – удивленно спросила мать. Я молчала. Мать постояла минуту, и, не дождавшись ответа, почувствовав видно, что мне не до чего, отправилась по своим бесчисленным делам.

Оставшись одна в хате, я ударилась в рев. Я рыдала с облег­чением, с благодарностью матери, что не учинила допроса, с ощу­щением потери чего-то, что уже не вернется. Я плакала и потому что было стыдно, и потому что красивый Колька не высмеял меня, а назвал взрослой. И потому что я уже никогда-никогда.