Рассказ Виктора Сайдакова «Гостинец от зайчика»

С вечера отец скажет маме:

— Завтра в Куликовку поеду, к Грачёву. Надо поговорить. Кто-то в Жидовом околке хулиганит, лес без разрешения рубит.

(Отец в это время работал лесным объездчиком.)

— Так он же, Ваня, вроде в Стеклянке живет… Или в Белове?

— Да просто Куликовка на полпути к этому лесу. Он мне оттуда дорогу покажет. Замело же все. Пока морозов нет, надо съездить…

Услышав этот разговор, я начинаю канючить:

— Папка, возьми меня с собой, а! Ну возьми!

И тут же братья налетят. И Петька, и Вовка, и даже самый маленький, Сашка:

— И меня!

— И меня!

— И меня!

Отец смеется:

— Так я же, хлопцы, по работе еду. И потом, это же, елки-палки, еще одни сани придется в конторе заказывать. Куда я вас стольких дену? А если еще Тузик запросится со мной?

Балуемся, кричим:

— И Тузика возьми, и Тузика!

— Говорю же, не поместитесь все… На этот раз Витька со мной поедет.

И, перекрывая вмиг возникший недовольный рев, добавит:

— А вас потом всех на озеро возьму — там у меня капканы подо льдом на ондатров стоят.

Но это еще когда озеро будет! Им завтра хочется. Начинают хныкать. Особенно младшие.

Всех помирит мама, когда скажет:

— Не забудь гостинец им от зайчика привезти.

Отец подхватит:

— А как же, обязательно привезу. Как только встречу его, так сразу попрошу и привезу. Да и как он откажет? Скажу, хлопцы у меня хорошие, прямо солдаты, никогда не хнычут, не расстраиваются.

Младшие затихают. Глаза у них большие. Это что за зайчик такой, который разговаривает? Про гостинец-то они верят, сколько раз уже отец привозил его, возвращаясь с сенокоса или с охоты.

Утром солнце поднимется и мы поедем. Перед самым отъездом подбежит к саням мама, подаст отцу небольшой пестрый узелок. Он улыбнется ей:

— Хорошо, что вспомнила, Лиза, а то заработали бы мы с тобой на орехи.

Интересно, о чем это они говорят? Спросить я не успеваю, потому что отец в этот момент шлепает серую кобылу Куклу вожжами по бокам и командует:

— Но! Поехали!

В санях сено, мы в тулупах. Мягко и тепло. Кукла бежит ходко, расторопно. Ошметья снега из-под ее копыт залетают в сани.

— Глаза береги, — советует отец.

Стараюсь. А сам кручусь в тяжелом тулупе то в одну, то в другую сторону. Слева бегут березовые околки, а справа — такой нестерпимый простор, что в глазах не помещается. И снег, снег, снег… Я его сравниваю то с мукой, то с крахмалом, то с известкой, то с солью, какая выступает летом по берегам наших озер. Да зря сравниваю. Он — снег. Белейший, чистейший, вспыхивающий на солнце острыми разноцветными искрами. Вдали он становится все темнее, синее, пока не сливается на горизонте с небом. И мы по нему летим, скользим…

Утонуть в нем мне не дает отец.

— Ах ты, рыжая бандитка! — кричит он. — Смотри, сынок, лиса!

Почти у дороги вижу оранжевое пятно. Точно, лиса. Подъезжаем ближе, а она и не торопится бежать. И только когда оказываемся совсем рядом, скачками перемахивает через дорогу и снова стоит, глядя на нас.

— Вот нахалка! — будто радуется отец. — Вот как она это знает? Как?

— Что знает, что?

— Да что без ружья едем. Если бы в санях было ружье, даже в сено запрятанное, знаешь, где бы она сейчас была? У-у-у… А тут хоть бы хны. Ну неужели нюх такой?

А мне-то как интересно! Сколько про этих самых хитрюг читал! И все-таки я немного разочарован. В книгах на картинках лиса всегда большая, пушистая, а здесь хоть и яркая, но какая-то несерьезная, по величине почти как серенький корсак, которого я не раз видел за нашим оврагом. Только хочу расспросить об этом батю, как он перебивает мои мысли:

— Давай, Кукла, пошевеливайся, а то опоздаем к Грачёву. Поди, ждет уже.

И тут я неожиданно догадываюсь:

— Так это тот самый дяденька Грачёв?

Отец смеется:

— Тот, тот. А ты что же, думаешь, какой-то другой?

Да ничего я не думаю, просто бывает так: слово как будто существует отдельно, а человек или предмет — тоже отдельно. А потом вдруг они свяжутся. Одно наложится на другое, и с удивлением поймешь, о чем речь.

Этот самый дядя Степа Грачёв, тоже объездчик, иногда в непогоду остается у нас ночевать. У меня и моих братьев к нему боязливый интерес. Вместо одной руки у дяди Степы протез. Мы, послевоенные мальчишки, знаем, что такое фронтовые раны. Почти в каждую семью отец или дед вернулись с желтыми или красными нашивками за ранения. В общей совхозной бане мы насмотрелись на розовые култышки рук и ног, на почти узлами завязанные части тел. На шрамы-рубцы, где-то уже бледные, а чаще — еще синие, багровые, сизые, зацветающие причудливыми узорами после горячей парной.

У дяди Степы протез по локоть. Но несгибаемая искусственная кисть не обтянута, как у других, черной кожаной перчаткой. Она какая-то желто-зеленоватая и словно отполированная. Когда он ночует у нас, то спит на широкой печи за цветастой занавеской. Мы с братьями стараемся побыстрее прошмыгнуть мимо, потому что немного побаиваемся дядю Степу с его загадочной рукой. Ее, эту самую руку, мы возбужденно обсуждаем шепотом в соседней комнате. Для нас она почти отдельное живое существо. И правда, что там внутри? Какие-нибудь колесики-механизмы, или что? Может ли она двигаться? Спорим, толкаемся.

Как-то утром, когда я уже проснулся, раздался громкий стук — с печи что-то упало на пол.

И тут же из-за занавески высунулась дяди-Степина голова:

— Вот, едри ее мать, уронил. Подай, Витька!

А я с места не могу сдвинуться. Смотрю на этот кожано-металлический предмет с завязками и застежками, с согнутыми пальцами и цепенею от страха.

— Да ты что струсил-то? — смеется дядя Степа. — Она же неживая.

Выручит батя, зашедший из другой комнаты. Скажет:

— Ты чего мне пацана пугаешь? Разбросал тут свои руки.

В Жидов околок отец меня не возьмет. Оставит у своих друзей в Куликовке, а сам с Грачёвым уедет, пообещав через два часа вернуться. Мы с ребятишками хозяина дома (их трое, и все мальчишки) поглядываем друг на друга и не знаем, что делать, пока один из них не скажет:

— А у нас косулька живет, Данькой зовут. Пойдем смотреть!

Бежим, спотыкаясь, по сугробам. Полдня потом в сарае и проведем около косули, которую летом, совсем маленькую и больную, нашли пацанята около ляги. Теперь она подлечилась, подросла. Доверчиво подходит к нам, обнюхивает ладони, потом вдруг отскакивает, играя, дробно стуча копытцами по деревянному настилу. Мы бегаем в дом, таскаем оттуда для нее то сахар, то хлеб. Наши детские души блаженствуют, цветут, наполняясь добром и любовью.

Хозяин заглянет:

— Вы тут Даньку не замучили?

И озабоченно пояснит:

— Подрос Данька, выздоровел. Хотел его в лес отпустить, да морозы пришли. А он же непривычный. Придется до весны держать, а там отпустим.

— Не отпускай, папка, не отпускай! — просят его ребята.

— А вот давайте вас в клетку запрем да и не будем выпускать, а?

Мы сникаем.

Потом приедет отец с Грачёвым. Взрослые будут выпивать, курить, разговаривать.

Ближе к вечеру мы отправляемся домой. Я оглядываюсь назад, где за гриву садится солнце. Тени теперь длинные, пологие. Постепенно темнота заполняет всю степь. На небе проявляются звезды, оно густеет от них, и скоро над нами раскидывается бледно-голубая дорога. Я всматриваюсь в нее и начинаю различать отдельные звезды: одни горят красными точками, другие голубовато подмигивают, третьи мерцают тихой зеленью. Над всей этой бездонной дивностью висит прозрачно-серебряный Ковш.

Отец напевает что-то неопределенное, протяжное, раздумчивое.

Иногда меня окликает:

— Ты как?

— Хорошо.

— Холодает, сынок, да здорово. Как бы опять мороз не ударил. Ишь сколько звезд насыпало! Не замерз?

— Не, не замерз, — отвечаю, удивляясь этой связи между морозом и звездами.

А батя еще с лошадью поговорит:

— Давай, Кукла, пошевеливайся, домой везешь, скоро в конюшне будешь.

Сани покачиваются на сугробах, покачиваются звезды, качается по бокам темнота, песня отца становится все тоньше, тише и тоже как будто качается. И так сладко, уютно, дремотно. И я куда-то улета-а-
а-а-ю…

И вдруг толкают меня, тормошат, смеются:

— Ишь как он заснул на свежем воздухе.

— Да тише ты, Ваня, не пугай его.

Открываю глаза. Передо мной лица отца и мамы, двор в сутеми, освещенная веранда. Поднимаюсь, с меня снимают тулуп. А в глазах еще звездное небо, в ушах отцовский мотив и размеренный глухой стук копыт по зимней дороге. Прохожу в дом. Братья скачут, хохочут:

— Проспал! Проспал! Все проспал!

Садимся ужинать. И тут самый младший, Санька, у которого обиженно дрожат губы, произносит:

— Папка, а гостинец от зайчика?

— Ах ты, чуть не забыл…

Отец выходит во двор и возвращается с пестрым узелком. Тем самым, который мама положила нам утром в сани. Я открываю было рот, чтобы сказать… Но в это время отец тихонько мне подмигивает. И я понимаю его. Внутри радость и гордость. Вон какой взрослый секрет мне доверили! Отец развязывает узелок. Там нарезанный хлеб, луковица, сало, несколько вареных яиц. На столе — утиное мясо с рисом, жареная картошка, но где там! Братья чуть не с дракой налетают на волшебный гостинец от зайчика — самый вкусный, самый лучший.

И в это время диктор по радио говорит: «А теперь о погоде…»

— Тихо все! Тихо! — кричит отец.

Мужской размеренный голос сообщает: «По Новосибирской области резкое усиление морозов… По юго-западным районам от сорока двух до сорока пяти градусов…»

После ужина отец оденется:

— Пойду посмотрю, что там на улице.

Вернется озабоченный, задумчивый:

— А к утру, видать, стужа-то ого-го будет.

Потом разыщет недовязанную сеть. Один ее конец привяжет к специально вбитому гвоздю в стене, другой к стулу, который развернет спинкой к себе, достанет специальную деревянную иглу и скажет, принимаясь за привычную работу.

— Ну что ж, передохнули маленько от сильных морозов, будем дальше с ними зимовать…

И как-то тихо станет в нашем обычно шумном и веселом доме, стоящем на краю степной деревни.

А мороз на дворе будет все набирать и набирать свою лютую силу.